Еще того не легче! Помимо государственной печати Каролингов в ларце мельника Одвина покоилась еще и личная печать императора Людовика Благочестивого… который, между прочим, отдал Богу душу, когда Одвин был еще совсем зеленым юнцом… почти полсотни лет назад. Людовик Благочестивый… император, человек, которого, не будь прошлогодней исповеди Заячьей Губы, Эд называл бы своим дедом… но при чем здесь Одвин? Откуда в погребе деревенского мельника, будь он хоть десять раз колдун, имперские регалии? Вот она, тайна, которую чернокнижник скрывал от всех, от друга юности и (может быть, до поры до времени) от приемной дочери.
Впрочем, все это лишь подтверждало уже поселившиеся в душе Эда подозрения, что чернокнижник имел отношение к делам Каролингов, и на самом высоком уровне. Но вот какие? И почему перстень, печать и рукоять хранились вместе с халдейской книгой, которая принадлежала самому Одвину? Не нашел он ответа также и на вопрос, кем был Черный Гвидо. Хотя, скорее, нашел. Черный Гвидо не был самозванцем. Одвин не зря веровал в его права на престол – вот они, доказательства! А вот откуда они взялись… Быть может, это прояснится из грамоты с гербом Нейстрии. Во всяком случае, сидя здесь, на краю развороченного погреба при свете наступающего дня, он истины не узнает. Не докопается. Все, до чего можно было докопаться, он уже выкопал – в прямом смысле слова. Эд сложил все найденное обратно в ларец, ларец перевязал ремнем, поскольку крышка была отломана, и убрал его в седельную сумку. Перед уходом он, однако, снова прикрыл погреб крышкой и, как мог, закидал его землей и досками. Хотя ему ничего здесь больше не надо было, ему не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел тайник Одвина. И снова вспомнил он о потревоженной могиле, и на сей раз не стал гнать от себя эту мысль. Пора было ехать в лагерь. Но по пути он дал себе слово – по возвращении в Компендий непременно поговорить с Фортунатом. В конце концов, уклоняться от разговора со стариком – это уже похоже на трусость.
Мысль послать за Гислой подала королеве Нантосвельта. Она не слишком обожала сеньеру Верринскую, считая ее особой шумной, не в меру говорливой и грубоватой. В сущности, это была ревность, и Нантосвельта, как женщина умная, отдавала себе в этом отчет. Но, будучи не только умной женщиной, но матерью многочисленного семейства, Нантосвельта отнюдь не разделяла благодушного настроения королевы насчет будущих родов. Слишком быстро забыла королева пересуды служанок. Здоровье – это еще не все. Сулейману же Нантосвельта не доверяла. Не доверяла – и все. Когда придет время, рядом с королевой должна быть опытная женщина. А лучше – две.
Но, хотя жизнерадостность Гислы всегда благотворно влияла на королеву, она не решалась послать за ней, не посоветовавшись с мужем. Не напомнит ли ему встреча с Гислой о том недавнем потрясении, пережитом летом? (Она так и не осмелилась спросить Эда, откуда он узнал… может, от кого-то из давних участников той проклятой охоты? Или от уродов?) И к тому же, у Гислы была своя жизнь, своя семья, дети, муж…
Однако, когда вся суматоха, связанная с возвращением Эда, улеглась немного, она намекнула о своем желании повидать Гислу. Он это приветствовал.
– Поусть приезжает, – сказал он, – хоть во всей своей оравой. Развлечет тебя, а заодно и повидается с мужем, когда я вызову его с лотарингской границы.
– А я думала, он в Суассоне…
– Почему в Суассоне?
Она смутилась.
– Так просто… одна мысль зацепилась за другую…
Это была правда. Альберик Верринский был столь же предан Эду, как и Генрих Суассонский, поэтому ее сознание на мгновение объединило их в единый образ. Но герцог Суассонский уже два года в могиле… как она могла так ошибиться!
Однако взгляд Эда был внимателен и пристален.
– Правильно мысли зацепились, – сказал он. – Я мог бы и сам об этом подумать. Ты считаешь, он был бы хорошей заменой?
– Но у герцога Суассонского, насколько я помню, осталось двое детей?
– Несовершеннолетних. И согласно закону и праву я взял их под свою опеку. Так же, как и город Суассон. Герцогиню же я лишил вдовьей доли и выслал в Трис.
