Воспользовавшись общим замешательством, священник приблизился к женщине на лошади. Сняв с шеи костяное распятие, он поднял его перед королевской невестой, как щит.
– От имени святой матери нашей церкви, каковую я здесь представляю, провозглашаю – нет в этой девушке ни проклятия, ни злого духа! Истинно говорю вам – с ней на землю Нейстрии снизойдет благословение!
Он говорил с уверенностью пророка. Или опасного еретика. И будь здесь архиепископ Фульк, он не преминул бы напомнить о последнем. Ибо вдь и сам сатана, сказал бы он, принимает облик ангела света. Но архиепископ был объявлен в пределах Нейстрии вне закона, другие же клирики были слишком напуганы, чтобы возразить Фортунату. Люди заколебались. И это колебание опытным глазом уловил король.
– На колени! – рыкнул он. – На колени перед своей повелительницей!
Альбоину стоило лишь мимолетно глянуть на короля, и он первым опустился на колени. Он понял, что участь его решена.
Остальные последовали его примеру, не дожидаясь, пока верные Эду дружинники начнут рубить всех подряд. Тот же хищно следил, не посмел ли кто ослушаться приказа.
Вскоре во дворе на ногах остался один Фортунат – который со вздохом опустил затекшую руку с распятием.
– Хвала Господу, обошлось без кровопролития, – прошептал он.
Лицо будущей королевы и принцессы Туронской – она же Азарика, она же Озрик-Оборотень, на протяжении всей этой сцены оставалось холодным и бесстрастным, словно каменная маска. Никто из собравшихся не догадывался, чего стоит это бесстрастие. Точнее, никто из собравшихся мужчин.
Он ввсенародно осмелился перечить королю и теперь должен умереть. Альбоин прекрасно понимал это. Многие умирали за меньшее. Странно даже, что его не схватили сразу. Возможно, Эд со свойственной ему жестокостью нарочно предоставил жертве последние часы свободы, чтобы потом неожиданнее поразить. Так или иначе, Альбоин решил не пользоваться этой отсрочкой и не бежать. Он совершил глупость, но не усугубит ее трусостью. Он умрет достойно.
Однако ночные часы проходили, а никто не ломился в дверь, не слышалось звона оружия и топота сапог. Какая изощренная пытка последует за эой пыткой ожиданием? Альбоин сидел на постели, не раздеваясь, и ждал. Он хотел быть готов в любое мгновение.
– Ты думаешь, она и в самом деле ведьма?
Голос его жены Нантосвельты оторвал Альбоина от мрачных мыслей. Нантосвельта лежала в постели, закинув полную руку за голову. Лунный свет отбеливал ее лицо.
– Ведьма ли она? – Альбоин был близок к тому, чтобы сорваться. – Да стоит на глаза ее посмотреть, на лицо, на космы эти черные…
– Угу. Добрая христианка должна иметь золотые волосы, голубые глаза и румянец во всю щеку.
Сама Нантосвельта выглядела именно так, однако в голосе ее что-то не слышалось самодовольства, напротив, чудилась в нем некая насмешка над собой.
– При чем здесь это?
– А при том. Почему считается, что ведьма – это всегда плохо? Если все вокруг так ужасно, как говорят, не лучше ли, если на троне будет женщина, владеющая тайными науками, а не просто красивая дурища?
– Прекрати болтать! – Вот уж верно, бабий ум… Мужа того и гляди казнят, а она валяется и рассуждает о вещах, ее пониманию недоступных. Он подпер подбородок кулаками и уселся поудобней в твердой решимости ждать смерти.
Которой так и не дождался.
С рассветом он встал, со стоном размял затекшую спину и, не выдержав ожидания, сам понес повинную голову куда следует. У двери в Зал Приемов заспанный оруженосец сообщил ему, что король поднялся задолго до света и теперь занят делами. Несмотря на ранний час, в зале толпился народ, входили прибывшие за ночь гонцы, управляющие дворцовыми службами дышали друг дружке в затылок, писцы чиркали перьями, сидя прямо на полу. На свинцовых ногах Альбоин приблизился к Эду.
– Долго дрыхнешь, комендант! – обратился тот к нему. – Давай докладывай!
Альбоин был уже готов взмолиться, чтобы прекратилось издевательство, но, приглядевшись, понял, что король и не думает издеваться.
Ринувшись на войско дел, накопившихся за два месяца отсутствия, он просто забыл о вчерашнем случае во дворе. Одной из причин, по которой окружающие так боялись Эда, была абсолютная непредсказуемость его действий. Он мог убить за малейший проступок или даже без оного, а мог простить прямое оскорбление или даже предательство. Кажется, в этот раз засветило последнее.
