И только осознав, что более никто не придет к нему – верные ушли, неверные сбежали – и сделать в этой жизни он уже ничего не сумеет, Эд призвал к себе духовника, благо тот никогда не отходил далеко.
Холодной, нескончаемой зимней ночью приор Горнульф от святого Медарда принял от короля Эда его предсмертную исповедь и дал ему последнее елеосвящение. Затем начался бред. И более король в себя уже не приходил.
Он шел в тумане по мокрому песку, в котором глубоко увязали его сапоги. Идти было тяжело, туман забивал легкие. За его молочной завесой совсем рядом плескалась вода. Он знал, что это река Лигер, на берегу которой король данов Сигурд накануне нанес поражение разношерстному ополчению канцлера Гугона, и надо идти, собирать уцелевших, вести их против данов, форсировать реку, брать Самур… а он так устал!
Снова плеснула вода, на сей раз громче и совсем рядом. Из тумана выехал всадник на гнедом коне – юноша, даже подросток в одежде ополченца. Эд сразу узнал его. Это был Озрик, ученик каноника Фортуната.
– Мы поедем вместе, – произнес Озрик, прежде чем Эд успел что-то сказать, и протянул ему руку. – Садись ко мне.
«Что-то во всем этом не так. Ведь было же по-другому…» – скользнуло по задворкам сознания, но эта мысль была какой-то чужой, зыбкой и вдобавок совсем ненужной, а смуглая худая рука Озрика – подлинной, верной и надежной.
Эд ухватился за протянутую руку и с неожиданной для самого себя легкостью поднялся в седло. Озрик тронул поводья. Конь вошел в воду, и они въехали в застилающий реку туман.
– «Сила моя иссякла, как черепок; язык мой прильпнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной.»
Приор Горнульф вел заупокойную службу. В гулкой тишине собора звучали слова, тысячи лет назад написанные человеком, чья юность прошла среди пастухов, и который стал потом прославленным воином, отверженным изгоем и могучим правителем, узнал великие победы и жесточайшую скорбь.
– «Ибо псы окружили меня, скопища злых обступило меня, пронзили руки и ноги мои.»
Скопища не было. Почти никого не было. И огромные собор казался пустым. Не такими должны быть похороны короля. Служить должно было, по крайней мере, епископу. Но за последний месяц Авель, почти не отходивший от больного, ни разу не видел Габунда, и понятия не имел, в своей ли епархии старик и жив ли он вообще… Молчал орган. Даже свечи, заметил Авель, можно было счесть по пальцам. Обидно это было и унизительно. Нет, не такими должны быть похороны Эда. Но не такой должна быть и его смерть…
«Можно было бы перечесть все кости мои, а они смотрят и делают из меня зрелище».
Гроб был наглухо закрыт. Накануне вечером Авель собственноручно обмыл тело короля, одел и уложил в гроб. Повинуясь какому-то неясному порыву, перед тем, как закрыть крышку, он положил мертвому на грудь его меч. Королевский меч Аквилант, не приносивший счастья всем своим владельцам. Людовик Благочестивый, первый носивший его, потерпел поражение в войне со своими сыновьями. Он сломался в руках Черного Гвидо. Одвин-бретонец – не владелец, но хранитель его – погиб жестоко и бессмысленно. И даже заново перекованные по велению Эда, меч не принес тому удачи.
Авель не думал об этом. Просто, хотя смерть Эда была мирной, Авель не мог представить себе, что Эд уйдет в мир иной без меча. И был уверен, что поступил правильно.
Когда он закончил приготовления к похоронам, то понял, что не сможет вести службу в той одежде, которая на нем. Она был вся покрыта кровью и гноем. Ее следовало сжечь и переодеться в чистое. Несмотря на снедающую его усталость, Авель решил вернуться на ночь в монастырь. Сам не зная как, на негнущихся ногах добрел он до обители. Если бы по пути на него кто-нибудь напал, у него не достало бы сил обороняться. Правда, грабитель, напавший на него, совершил бы истинно последнюю глупость в своей жизни. Однако у рясы Авеля сейчас был такой вид, что даже если не брать во внимание распространяемую ею заразу, никто не нее не польстился.
Он крикнул привратнику, чтоб отошел подальше, предупредил, что пока подходить к нему нельзя и чтобы в баню принесли новую рясу. Тот, кто исполнил приказание, не потрудился запалить огня в печи, и Авелю пришлось делать это самому. Затем стащил с себя источающие заразу тряпки и проследил, чтобы они прогорели полностью. Тело его было ненамногим чище рясы, и, чтобы болезнь, бессильная перед ним самим, не перешла на других, нужно было как следует обмыться. Но набрать в котел воды, взгромоздить его на печь и подогреть – это уже Авель сделать был не в состоянии. На его счастье, одна из каменных купален была заполнена водой. Правда, она уже покрылась ледяной коркой. Но Авелю было все рано. Он, разбивая лед, влез в воду, взял с каменного края скребок и старательно смыл с себя присохший гной. Рассиживаться в такой холодной воде было невозможно, и он, трясясь в ознобе и стуча зубами, обмывшись, тут же выбрался из купальни и схватил лежащую у печи чистую рясу. Из-за того, что руки дрожали, ему не сразу удалось ее натянуть. Когда же, наконец, он оделся и согрелся у догоравшей печи, его тут же с неодолимой силой потянуло в сон. Ведь просто чудом было, что за последние дни он не надорвался. Заботы об умирающем – а затем о мертвом короле – поглощали все его время, ничего не оставляя для еды и сна. Поэтому теперь его просто валило с ног. В голове все плыло… мысли путались… а как же им не запутаться из-за того, что он так недавно увидел и пережил… а если прибавить сюда еще предсмертную исповедь Эда… исповедь, которая навсегда останется для всех тайной… но, Боже, как же хочется спать! Шатаясь, он выбрался из купальни. У входа его поджидал юный Винифрид. Приор оперся на его плечо и так побрел по направлению к жилым кельям.
