Если бы Нанус не отыскал его, и не рассказал Озрику, и Эд его не выручил, плыть бы Роберту вместе с другими пленниками данов вниз по Лигеру с перерезанным горлом…
– И что с того? – надменно сказал он. – Приступай, мастер.
И вновь вой наполнил камеру. Роберт снова вышел на свет, внимательно глядя, как палач терзает плоть Нануса. Ему это не доставляло ровно никакого удовольствия, и было даже противно, однако ничтожная тварь, возомнившая себя его, Роберта, спасителем, должна понять, что она, тварь, здесь ни при чем. Счастливая судьба бережет его, он всегда будет хозяином положения, и пусть жалкие людишки усвоят, кто он такой. И жалкая тварь на дыбе усвоила.
– Будь ты проклят, мясник! – прохрипел Нанус, захлебываясь слезами. – Мясник! Мясник!
В бешенстве Роберт потянулся, чтобы вырвать клещи у палача, но в это время с визгом приоткрылась входная дверь, и обрисовалась фигура часового.
– Ваша светлость! Барон Оржский просит выслушать его!
– Пусть подождет! – в раздражении бросил Роберт.
– Сеньер мой граф! – раздался голос самого барона. – Важные новости… из Лаона!
У Роберта на мгновение захолонуло сердце. Что, если Эд узнал… если эти уроды… нет, невозможно. Однако новости действительно важные, если барон примчался прямо сюда, в застенок…
Роберт тоже не поленился – поднялся вверх, чтобы поговорить с бароном без помех. Он не хотел – каковы бы ни были эти новости – чтобы они дошли до посторонних ушей.
Барон тяжело и часто дышал – видимо, торопился.
– Сеньер мой граф! Сегодня прискакал человек, оставленный мною в Лаоне… по вашему повелению. Все дороги из города перекрыты, ворота заперты, и открываются по особому указу лишь для тех, кто едет по делам короля. Поэтому мой человек не мог выбраться, но, наконец, ему повезло…
– Дальше. К делу, – прошептал Роберт.
– Это стараются скрыть… но в Лаоне уже знают…. Король тяжело болен… у него черная оспа.
– Давно?
– Кажется, уже больше двух недель. Говорят… говорят, будто он умирает…
Роберт, прижав руку к груди, низко опустил голову…
…чтобы барон не смог увидеть радости в его взгляде. Наконец-то! Услышаны мои молитвы. Он умирает, не может быть, чтоб он не умер… может, он уже сейчас мертв… и не будет больше страха возмездия… но будет – корона.
– Да смилуется Господь над его душой, – сказал он. Потом добавил: – Ступайте вперед, мой друг. Я сейчас присоединюсь к вам.
Да, оставалось еще одно незначительное дельце. Эти шпионы, поломанные игрушки, брошенные орудия, оставшиеся без хозяина… один из которых еще осмелился его оскорбить.
Спустившись на несколько ступеней, Роберт посмотрел на комедиантов. Перевел взгляд на Крокодавла на лавке.
– Сатану, говоришь, представлял? – звучно произнес он. – И, несомненно, приспешник его, как все актеры – семя и слуги дьявола. Повелеваю – сжечь их на костре, как прислужников Сатаны. А чтобы они кощунственными речами не смущали слух честных жителей моего города – перед тем урезать им языки!
Они приходили и уходили – те из вассалов короля Нейстрии, кто еще сохранил верность своему умирающему сюзерену, среди последних – Генрих Суассонский и его младший брат. Приходили. не вступая в спальню, переговаривались с королем через огненную преграду и тут же покидали дворец. Некоторым Феликс передавал какие-то свитки за королевской печатью. Они могли приходить днем, могли ночью – как только прибудут. Так распорядился король. Ему время суток было безразлично, он все равно не мог спать. А если б даже и мог, смена дня и ночи не имела теперь для Эда никакого значения. Кровавые оспины, покрывающие кожу, перекинулись в последние дни и на глаза и выжгли их. Он ослеп.
Но он продолжал жить, хотя по всем меркам должен был уже умереть, и временами это давало Авелю надежду на выздоровление, за что он горячо молился. Однако выздоровление и рядом не стояло с этой растянувшейся агонией. Прежняя сила и несокрушимое здоровье стали для Эда проклятием, преграждая ему путь к спасительному небытию. Болезнь слишком медленно пожирала его тело, уже отвергшее сон и пищу – то, что нужно живым. Ослепший, терзаемый чудовищными болями и лихорадкой, с ног до головы в язвах, перейдя все мыслимые границы человеческих мучений, он еще сохранял сознание, неподвижно лежа в своем дворце, при жизни ставшем для него гробницей. Дворец, темный, запустелый, холодный, и в самом деле напоминал огромную гробницу. И некому было оценить последнюю злобную издевку судьбы – величайший воин Нейстрии умирал не на поле боя, как ему пристало, не с мечом в руке, но от болезни, как последний из своих крестьян. Некому, кроме разве что самого Эда.
