Вопрос о флоте передали на рассмотрение военно-морской комиссии и позже, по жребию, флот разделили на три примерно равные части.
Американский президент встретился со Сталиным еще накануне, 17 июня, в 12 часов дня. Стремясь подчеркнуть, что разговор не официальный, он начал беседу с заявления:
— Я приехал сюда, чтобы установить с вами дружественные отношения и иметь дело с вами непосредственно, чтобы можно было сразу решить по тому или иному вопросу — «да» или «нет», тем более что я не дипломат.
— Откровенность — хорошее дело… — согласился Сталин.
В начале знакомства, извинившись за опоздание на один день, он пояснил, что причиной стали переговоры с китайцами. Трумэн сказал, что «он это вполне понимает и рад познакомиться с Генералиссимусом Сталиным».
Президент указал, что «хочет обсудить ряд вопросов, которые имеют исключительно важное значение для США. С Генералиссимусом Сталиным он хотел бы установить такие же дружественные отношения, какие у Генералиссимуса были с президентом Рузвельтом. Он, Трумэн, уверен в необходимости этого, так как считает, что судьба мира находится в руках трех держав. Он хочет быть другом Генералиссимуса Сталина…»
— Со стороны Советского правительства имеется полная готовность идти вместе с США, — заверил Вождь.
— В ходе переговоров, конечно, будут трудности и различия во мнениях, — предположил президент.
— Без трудностей не обойтись, важнее всего желание найти общий язык… — логично указал советский руководитель.
Когда речь зашла об американских операциях, Трумэн заявил, что «дела у союзников против Японии не таковы, чтобы требовалась активная английская помощь. Но США ожидают помощи от Советского Союза».
Сталин пообещал:
— Советский Союз будет готов приступить к действиям в середине августа, и он сдержит это обещание.
После беседы Трумэн пригласил Сталина на ланч. Последовавший разговор носил общий характер. Собеседники пока присматривались друг к другу, и Трумэн записал в своем дневнике:
«На меня особое впечатление произвели его глаза, выражение его лица… Он смотрел мне прямо в глаза, когда говорил. Он был в хорошем расположении духа, он был чрезвычайно вежлив. Он произвел на меня большое впечатление, и я решил говорить с ним напрямик…»
Отлично сказано, «напрямик»! По-американски! Однако «отважный» и «прямодушный» американец ни слова не сказал Сталину об атомной бомбе. Он даже не заикнулся об этом.
Впрочем, Советский Вождь тоже не спешил раскрывать свои карты. Однако он делал это по иным причинам. На следующий день состоялась встреча Трумэна с Черчиллем. На ней премьер сообщил своему коллеге, что накануне Сталин приватно информировал его о позиции Японии. Она хочет заключить мир с США, но не желает признать безоговорочную капитуляцию. Она готова согласиться на другие, щадящие ее гордость, условия прекращения войны.
Послание от императора с предложением о заключении мира между Японией и США Сталин получил перед поездкой в Потсдам через посла Японии в Москве. Но он не стал сообщать об этом Трумэну сам, предпочтя, чтобы западные союзники обсудили эту тему между собой. Черчилль предложил президенту пойти навстречу японцам.
На это Трумэн резко ответил категорическим отказом. Правительству США не нужно было бескровное завершение войны. Тем более при посредстве Москвы, которая в такой ситуации выглядела бы как покровитель миролюбия. Наоборот, американцам было необходимо, чтобы японцы ожесточенно сопротивлялись, и это давало возможность оправдать применение атомной бомбы. Как иначе можно было продемонстрировать всему миру устрашающую мощь Америки, овладевшей атомным секретом?
Между тем президент был взволнован. Скомкав разговор с британским премьером, он отправился на виллу к Сталину. Получив от Вождя копию послания японского императора, он сделал вид, что читает его. Но и на этот раз Трумэн ничего не сказал об атомной бомбе, ни «напрямик», ни намеком.
На следующий день, словно мстя за «неприятную» весть, Трумэн решил дать бой русским. При поддержке Черчилля он настойчиво добивался от Сталина согласия рассмотреть послевоенное устройство Германии в рамках границ 1937 года, то есть с Кенигсбергом и западной частью Польши. Стремясь не вступать в бессмысленную полемику, Генералиссимус согласился с такой постановкой вопроса, но с условием: она будет существовать лишь как «рабочая гипотеза».
