Последнее время - страница 49

Шрифт
Интервал

стр.

Все то, что от меня усвоил ты,
Повыбили угрюмые кормильцы.
Как страшно узнавать свои черты
В измученном, но хитром этом рыльце!
Ты выживал в грязи и нищете,
В аду подвала, фабрики, казармы,
Ты знаешь те слова и вещи те,
Которых я скоту не показал бы.
Гиеньи глазки, выгнувшийся стан,
Гнилые зубы жалкого оскальца…
Но это я! И я таким бы стал,
Когда б остался там, где ты остался.
Полутуземец, полуиудей,
Позорное напоминанье, скройся.
О, лучше мне совсем не знать людей,
Чем видеть это сходство, это скотство!
Чужая жизнь, других миров дитя,
Возросшее в уродстве здешних комнат,
Тотчас ко мне потянется, хотя
Себя не знает и меня не помнит,
И сквозь лохмотья, язвы, грязь и гной
Чуть слышно мне простонет из-под спуда;
«Зачем я тут? Что сделали со мной?
Мне плохо здесь, возьми меня отсюда».
Да и другим, другим он был к чему?
В моих привычках людям все немило,
И память обо мне в чужом дому
Была страшна, как знак иного мира.
Так работяга, захворав впервой
И вдвое похудев за две недели,
Все думает тяжелой головой —
Что это завелось в послушном теле,
Что за хвороба, что за чуждый гость
Припуталась во сне, и жрет, и гложет…
А это смерть врастает в плоть и кость,
Он хочет к ней прислушаться — не может
Ни слова разобрать. Придет жена
Или брательник с баночкой гостинца,—
Брательник хмур, она раздражена,
Обоим ясно, что пришли проститься:
Сопит, бурчит… На нем уже печать,
Он всем чужак. Скорей спихнуть его бы.
Так жен моих умеет отличать
Любой — на них клеймо моей хворобы.
О, лучше бы с рожденья, как монах,
Разгромленного ордена осколок,
Я оставался в четырех стенах,
Среди моих листов и книжных полок,
Чем заражать собою этот мир!
Ужель себя не мог остановить я,
В картонных стенах нищенских квартир
Плодя ублюдков нашего соитья?
Низвергнутая статуя в снегу,
Росток ползучий, льнущий к перегною,—
Вот все, что с миром сделать я могу,
И все, что может сделать он со мною.
Скажи, ты смотришь на свои следы?
Или никак, как написал бы Павел?
Что ты меня оставил — полбеды.
Но для чего ты здесь меня оставил?
Зачем среди расползшихся дорог
Нетвердою, скользящею походкой
Блуждаю, полузверь и полубог,
Несчастный след твоей любви короткой?
Твой облик искажен моей виной,
Гримасой страха, судорогой блуда.
Зачем я тут? Что сделали со мной?
Мне плохо здесь, возьми меня отсюда.

2004 год

Песенка

Да, завидую — ты можешь на него облокотиться,
Опереться, положиться, встать под сень.
Ибо он твое спасенье, как окоп для пехотинца,
Как кинжал для кахетинца, как постель
Для усталого скитальца, как непалка для непальца,
Как для путника в чащобе тайный знак.
Да, завидую, мой ангел. Извини мое нахальство.
Я и сам бы так хотел, но все никак.
Для меня же ты окопа не увидишь, как ни щурься.
Редкий лес, пустое поле, голый лед.
Ибо мне он не опора, извини мое кощунство,
А скорее, я боюсь, наоборот.
Мне никто не даст гарантий, даже если бы воскресли
Все святые, коим имя легион.
Это я его последняя надежда, ибо если
Я обрушусь, то обрушится и он.
Ты умеешь видеть стену, я умею — только бездну,
Обступившую меня по рубежу.
Это он навек исчезнет, если я навек исчезну
Или даже если что не так скажу.
Кто из нас сидит в окопе, кто танцует на прицеле —
Не подскажет никакое колдовство.
Хорошо тебе, и плохо мне, держащемуся еле,
А ему — боюсь и думать каково.

2004 год

«Озирая котел, в котором ты сам не варишься…»

Озирая котел, в котором ты сам не варишься, презирая клятвы, которые мы даем, — не тверди мне, агностик, что ты во всем сомневаешься. Или нет, тверди — добавляя: «во всем твоем». Ибо есть твое — вопреки утвержденью строгому, что любая вера тобою остранена. Есть твое, и мне даже страшно глядеть в ту сторону — до того скупа и безводна та сторона. Где уж мне до упорства черствого, каменистого, хоть надень я мундир и ремнями перетянись. Есть твое, и в него ты веришь настолько истово, что любой аскет пред тобою релятивист. Ход туда мне закрыт. Дрожа, наблюдаю издали: кабала словес, ползучая каббала, лабиринты, пески, а меж ними такие идолы, что игрушками кажутся все мои купола.

Не тверди, обнимаясь с тартусцами и с венцами, рассыпая мелкие искры, как метеор, — что с таких, как я, начинаются все Освенцимы, ибо всякая твердая вера — уже террор. Как я знаю всю твою зыбкость, перетекание, разрушенье границ — соблазн его так влекущ! Есть твоя вертикаль, и она еще вертикальнее, но скрывает ее туман, оплетает плющ. Я боюсь плюща — хоть растенье, в общем, красивейшее. Так узорчат лист, так слаба курчавая плеть — но за слабостью этой темнеет такая силища, что и дубу, и грабу опасно туда смотреть.


стр.

Похожие книги