Мне было пятнадцать, когда умерла моя мама. Был декабрь, канун Рождества. Через неделю после похорон мы с Джоан все еще жили в мамином доме, прогуливали школу и спали до обеда, засыпая с рассветом. Джоан тогда пообещала мне, что я перееду в семью Фортиер в Эвергрин. Я хотела переехать, очень хотела, но мне не верилось, что это случится. Джоан любила меня, а я любила Джоан, но Мэри и Фарлоу – не мои родители.
Фарлоу приехал в Техас из Луизианы еще в молодости, заработал состояние и остался. Это нормально для Техаса: ты приезжаешь на пару дней, а потом однажды оглядываешься и понимаешь, что так и не покинул это место. Он построил Эвергрин в качестве свадебного подарка для Мэри. Это элегантная усадьба с огромными колоннами по бокам от главного входа, с креслами-качалками и окнами с черными шторами. Он назвал усадьбу Эвергрин в честь его любимых магнолий, украшавших подъездную аллею.
Фарлоу и Мэри хотели, чтобы я жила с ними, потому что я заботилась о Джоан. У меня был доступ в места, куда они попасть не могли. Но тогда я этого не понимала. Тогда я просто преданно ходила за ней на вечеринки, следила, чтобы она вовремя возвращалась домой, вырезала наряды из журнала «Harper’s Bazaar» и отдавала их Мэри, а она, в свою очередь, покупала их Джоан.
Я спала в доме, который знала с рождения, Джоан спала рядом и тихонько похрапывала (никто не мог подумать, что такая девочка, как Джоан, может храпеть, но это так), как вдруг зазвонили в дверь. Сперва я подумала, что это мама. Я села в постели, сориентировалась в пространстве, у меня во рту пересохло от сладкого белого вина, которое мы пили накануне вечером. У меня в голове крутилась строчка из песни Фрэнка Синатры, которую мы слушали всю осень: «That’s when I’ll be there always, not for just an hour, not for just a day»[1].
Конечно же, это не мама. Мама умерла.
– Сесе? – Джоан села возле меня. У нее охрип голос.
Она положила свою теплую щеку на мое плечо, и на секунду мы успокоились. В дверь снова зазвонили, но я не шелохнулась. Я не хотела видеть никого в этом мире. Я просто хотела сидеть с Джоан и забыть обо всех заботах. Звонил мамин адвокат, чтобы договориться о встрече. В доме остались некоторые ее вещи – всяческая мелочь: фарфоровые шкатулки, антикварные бутылочки из-под парфюма, бесконечная куча одежды, – и все это нужно было разобрать. Мой отец, который постоянно жил в гостиничном номере в Уорике, также мог быть и в Швейцарии. Я знала, что он там со своей любовницей. С женщиной по имени Мелани, на которой он женится и заберет в Оклахому сразу же после того, как высохнут чернила на свидетельстве о смерти мамы. Я не обвиняла его, но и видеть тоже не хотела.
Джоан попыталась встать в третий раз.
– Позволь мне, – сказала она и подняла свой плед с пола.
Вскоре она вернулась с Мэри, которая внимательно осмотрела комнату, затем подняла с комода пустую бутылку из-под вина, и лицо ее скривилось в гримасе. Джоан, стоящая вне поля зрения Мэри, скопировала ее, и я предательски засмеялась.
На тот момент Мэри была секретарем Юношеской лиги; как говорила моя мама, в следующем году она станет президентом. Моя мама не понимала Мэри Фортиер: Мэри не была красивой, не владела большими деньгами, но была влиятельной. Такая женщина, как Мэри, не соответствовала маминым взглядам на мир. Мэри всегда была полна неопределенности, сомнений.
– Пора идти, – сказала Мэри.
Конечно же, я не называла ее Мэри. Спустя несколько недель моего проживания в их доме она попросила называть ее по имени и сказала, что нам незачем церемониться. Но я не была в восторге от этой идеи, поэтому просто избегала того, чтобы произносить ее имя.
Я, как ребенок, сидела на кровати и смотрела, как они собирают мои вещи, кивая или мотая головой каждый раз, когда Джоан показывала мне какую-нибудь сумочку, блузу или пару балеток.
