Одетые во все черное, они стояли на маленькой открытой платформе — мать, не шевелясь, на самом солнцепеке, между двумя крестьянками, которые натягивали на лоб свои пестрые косынки и отгоняли мух, осаждавших их голые икры; поставив ладонь козырьком над глазами, женщины всматривались в даль, но поезда не было, все еще не было, — слишком рано выехали из дому, с утра уже двинулись, чтобы, наконец, избыть это горе, это расставанье.
Мать стояла в своем глубоком вдовьем трауре, зажав в левой руке платочек и букет цветов, в правой — сумочку с деньгами и документами. Дочурка в черном капоре, выряженная по-воскресному, крепко ухватилась за юбку матери и, засунув в рот большой палец, смотрела на братьев, на большого и маленького, неутомимо шагавших взад и вперед вдоль рельсов; оба были в новеньких дешевых курточках, в слишком обтянутых длинных брючках; на круглых мальчишеских головах непривычно выглядели шляпы с траурным крепом. Изредка мальчики разрешали себе передохнуть и потолковать за спинами женщин насчет ящиков, нагроможденных один на другой, будто маленькая крепость: вот в этом — посуда, в этом — тоже посуда, здесь — мамины вещи, здесь — вещи Марихем, здесь — старые часы.
Но вот загудели рельсы, мать подняла девочку на руки, двое парней в форменных фуражках вышли, покуривая, из станционного домика, один взял пустую тележку и подкатил ее к ящикам: мальчуганы засуетились, они заметили далеко на линии черную растущую точку; громыхая и качаясь, поезд приближался, паровоз поднимал свой железный щит все выше, выше, в такт тяжелой поступи машины дробно грохотали рельсы, поезд подходил, разбрасывая клубы пара; огромный, замедляя дыхание, тяжело сопя, он с трудом успокоился и, заскрежетав, остановился.
Крестьянки почесывали себе икры, страдальчески сморщив старые загорелые лица. Проводник выкликнул название станции, кивнул женщинам, рванул в переднем вагоне дверь, парни отвезли ящики к хвосту поезда, крестьянки тащили вслед за отъезжающей тяжелый чемодан в черном клеенчатом чехле. Первыми влезли мальчуганы, младший уже забрался с ногами на скамью и, весь сияя, смотрел в окно. Медленно подошла с ребенком на руках мать. Ребенка подали ей на площадку, все вокруг подталкивали и поднимали чемодан, мальчики шумно волновались, — где же ящики? — но ящики уже стояли в багажном вагоне. Заверещал свисток, дверь хлопнула, крестьянки на платформе отступили, поднося к глазам кончики косынок.
Мимо них, пыхтя, медленно проплыла тяжелая железная махина. Они увидели блаженное лицо младшего мальчика и над ним хмурое замкнутое — старшего. Вдова молча сидела на середине скамьи, прижав к себе дочурку; цветы и платочек она положила на колени.
И опять пустынно заблестели на солнце рельсы. Крестьянки покинули накаленную платформу, миновали полуденно-дремотную деревню, долго шагали по извилистому шоссе, свернули в поля, миновали небольшой березовый лесок, луг, затем усадьбу, ворота которой были широко раскрыты. В луже около ворот плавали утки, со двора доносилось мычанье скота, стук молотков и человеческие голоса. В той части усадьбы, которая была обращена к шоссе, стояло двухэтажное здание гостиницы с высокой красной крышей. Дом был одет в леса и сверкал сквозь их переплет свежей белизной. Над крышей как раз укрепляли голубую вывеску, сиявшую золотом букв: «Зеленый луг. Гостиница и ресторан». Под ней вздувалась полоска холста с надписью: «Новый владелец».
Те, которым принадлежала недавно эта усадьба, удалялись теперь от нее все дальше и дальше; поезд шел бесконечными полями с густым высоким колосом.
На сельском кладбище они оставили отца. Он блаженно растянулся в своей могиле, как делал это сплошь и рядом при жизни на дружеских пирушках и редко — в кругу семьи. Тот, от кого им пришлось теперь оторваться, чей жизненный счет они должны были оплатить, был тираном и общим их любимцем. Плотный, веселый, светлоглазый, он был всего лишь арендатором этой усадьбы, но — джентльмен, беспокойный дух, бахвал, фантазер. В два дня и две ночи угасла его жизнь, наполненная следующим содержанием: сначала управление небольшим арендованным поместьем, затем — женитьба на суровой состоятельной женщине, рождение троих детей, покупка несуразно громоздкого имения и, наконец, смерть в самый разгар его оборудования. Взяв у жены ее деньги под угрозой развода, он мало интересовался поместьем, заполнял свое время бесплодными забавами, токарничал, носился со всякими планами. Беспечно истратив деньги жены на покупку разоренного дворянского имения, он в компании друзей верхом скакал по полям, сносил старые строения, воздвигал новые, взялся за капитальный ремонт гостиницы и ресторана, перешедших к нему вместе со всей усадьбой. Он успел еще увидеть, как оделось в леса здание гостиницы. Он все глубже залезал в долги. И вдруг, в одно прекрасное утро, неунывающего прожектёра принесли с поля. Болезнь почек, которой он издавна страдал, сыграла с ним злую шутку. Его нашли лежащим ничком под лошадью на картофельных грядах, лицом он уткнулся в землю и одной ногой запутался в стремени, лошадь ржала и мордой тянулась к хозяину. Придя в сознание только на следующее утро, он улыбнулся жене обычной своей сердечной улыбкой и спросил, как идут малярные работы. Еще два дня и две ночи тлела в нем жизнь, он лежал с внимательно веселым выражением лица, будто слушая забавную историю! На второй день это лукавое, легкомысленное выражение усилилось настолько, что человеку, неожиданно вошедшему в комнату, могло показаться, будто больной шутит — нужно лишь выждать минутку, ему самому надоест эта комедия, и он громко расхохочется. Однако, не шелохнувшись, он точно так же лежал и на третий день, белый, окостеневающий, и, наконец, и впрямь испустил дух. Казалось невероятным положить такого человека в гроб — точно живого. Он умер по-своему — птица, которую не поймаешь.
