Весть о расстреле рабочей демонстрации в Петербурге распространилась по Риге уже на следующий после Кровавого воскресенья день. Из уст в уста передавались подробности бойни на Невском проспекте, в Адмиралтейской части и на Васильевском острове. По слухам, число убитых и раненых исчислялось многими тысячами. Полиция и дворники якобы заталкивали потом в проруби на Неве не только бездыханные трупы, но даже раненых, которые, пытаясь уползти с заледенелых улиц, тянули за собой по заснеженному булыжнику алый дымящийся след.
В Риге одиннадцатого января собралось расширенное совещание латышских социал-демократов и русских большевиков. Рижане и делегаты от районов единогласно проголосовали за немедленную всеобщую забастовку. Руководитель взморской организации Жанис Кронберг прочел новое стихотворение Райниса, спешно доставленное связным: «Крепкою сталью смыкайтесь в ряды, правнуки ваши оценят труды». В тот же день были образованы стачечные комитеты, а к ночи появилось отпечатанное в подпольной типографии обращение «Ко всем рабочим, ремесленникам и трудящимся свободных профессий».
Но забастовка и так уже началась на некоторых фабриках, где рабочие не вышли в вечернюю смену, а утром двенадцатого бастовал почти весь город: восемьдесят тысяч человек. Десятая часть взметнувшейся рабочей России. Красные знамена и лозунги воспаленно пламенели над воротами заводов и мануфактур. Ревели гудки, и выли сирены. И не дымили кирпичные трубы в низком беспросветно сумрачном небе.
Лепис и Люцифер пробрались на «Проводник» со стороны Саркан-Даугавы глубокой ночью. Рабочая слободка казалась вымершей, но закопченные окна завода мерцали тусклым керосиновым светом, а за кирпичной стеной, окружавшей приземистые цехи, полыхало дымное зарево костров. Забаррикадировав ворота, рабочие коротали тягучие оставшиеся до начала демонстрации часы. Почти все собрались на дворе. У живого потрескивающего огня было как-то веселее, чем в сумрачных корпусах, где бродило гулкое эхо и по ночам гуляли гнилостные сквозняки.
Постучав кулаком в дверь проходной, Лепис выкрикнул пароль и, торопя выглянувшего в окошко заспанного детину, нетерпеливо проворчал:
— Пошевеливайся, приятель! Невесту проспишь!
У первого же костра, где жарко пылали торфяные брикеты, он попросил провести их в стачечный комитет.
— А вы кто такие будете? — недоверчиво нахмурился высокий парень в кожаном картузе. Ловко свернув козью ножку, он бросил обрывок бумаги в огонь. Ярко осветились, перед тем как скорчиться и вспыхнуть, черные буквы.
— Ты что это на раскурку пустил? — спросил Лепис, узнав листовку с воззванием, и медленно выпрямился. — Какие люди это делали, рискуя всем, ты хоть знаешь? — Перед ним промелькнуло чахоточное лицо Гугензона, перетаскивающего в полотняных мешочках шрифт в очередной подвал. — Почему товарищу не передал? — наклонив голову, подступил к сконфуженному парню.
— Оставь ты его, — вступился пожилой рабочий. — Мы все уже тут прочли. Выступим в срок, будь уверен… Ты чего такой злой?
— Будешь злым, — процедил, остывая, Лепис и сунул руку в карман, где лежал револьвер. — Оружие есть?
— Откуда? — развел руками пожилой. — Кой-кто кинжалов понаделал, а чтоб чего посерьезней, так нет.
— Плохо живете, — поежился продрогший на сыром ветру Люцифер.
— Думаете, стрелять начнут? — робко спросил парень в картузе, украдкой швырнув злополучную самокрутку в огонь.
— Очень даже возможно, — холодно покосился на него Лепис. — С двумя револьверами нам не отбиться… — И, помолчав, тихо, но твердо добавил: — А идти все равно надо. Вся Рига завтра выйдет на улицу.
— Верно, — кивнул пожилой рабочий. — После Питера отсиживаться по домам никакой возможности нет. Пусть они таких нас боятся, безоружных. — Он протянул руки к костру. На просвет они показались густо-вишневыми, как накаленное железо.
— Пойдем в комитет, — нетерпеливо переступая, бросил Люцифер. Ему было знобко, и начинала кружиться голова.
— Я проведу, товарищи! — с готовностью вызвался парень.
Ночь с двенадцатого на тринадцатое прошла удивительно тихо. К утру потеплело, и пошел неправдоподобно лохматый, как на театральной сцене, снег. Над Даугавой, почти свободной ото льда, клубился сырой, непроницаемый туман. Туманны были и судьбы затаившегося древнего города.
