Дом казался необитаемым. Сквозь закрытые ставни не просачивалось даже тончайшей иголки света. Сухая лоза ползучего винограда покинуто шуршала по ржавому водостоку, в котором допревала опавшая хвоя. Противно повизгивал на островерхой башенке флажок со сквозными, едва различимыми в сумерках цифрами. Дата — 1900 — на флюгере свидетельствовала, что дом был ровесником века. Но каким древним он казался! Усеянные битой черепицей гравийные дорожки проросли засохшими теперь сорняками. Зеленой плесенью затянуло крутой наветренный скат. «Все-таки надо ухаживать за домом, — подумал Плиекшан, — или он скоро начнет привлекать внимание». Он осторожно поднялся на крылечко и толкнул тяжелую дубовую дверь. Как он и ожидал, она оказалась незапертой. Споткнувшись в сенях о загремевшее ведро, он чуть было не опрокинул стоявший на полу самовар с высоченной трубой, чертыхнулся и схватился за лестничные перила.
— Кто это? — послышался сверху встревоженный женский голос.
— Не волнуйтесь, пожалуйста, — по-русски ответил Плиекшан и начал подниматься в башенку.
— Ну-ко, ну-ко, — отозвался с характерным оканьем чей-то добродушный бас. — Поглядим, какой он, этот человече из Варславан.
Мелькнул красноватый огонек, и на площадку вышел высокий мужчина с керосиновой лампой, в которой был прикручен фитиль.
— Здравствуйте, Алексей Максимович, — сказал Плиекшан, перешагнув через последнюю ступеньку. — Вот мы и встретились. — Он с любопытством рассматривал знакомое по фотографическим портретам лицо.
В тусклом озарении лампы Горький показался ему старше своих лет. Он был безбород, с длинными, как у семинариста, волосами. В темных провалах глаз и усов угадывалась лукавая улыбка.
— Вот вы какой! — Алексей Максимович прибавил света. Кинжальный язык пламени взметнулся в стекле и взвился копотью. Пахнуло уютной затхлостью керосина. — Заочно-то мы давно знакомы. — Он приветливо протянул свободную руку. — А свидеться только вот когда довелось. Ну ничего, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Добро пожаловать! — пригласил он, пропуская гостя в башенную комнатенку.
— О, вас я хорошо знаю! — поклонился Плиекшан сидевшей на венском стуле женщине. Она кутала узкие плечи в цыганскую, с длинной бахромой, шаль. — Последней раз видел в роли Наташи. — Он склонился, целуя узкую руку. — И вообще преданный ваш поклонник.
— Я тоже много знаю о вас, Райнис. — Она благодарно чуть сжала его пальцы. — И, кроме того, у меня к вам дело.
— Вот как? — заинтересовался Плиекшан. — Наверное, радостью видеть вас я обязан каким-нибудь театральным знакомым?
— Знакомым, но далеко не театральным. — Она поправила затейливую прическу и деловито сообщила: — Вам привет от Леписа.
— Спасибо, — кивнул Плиекшан, вспомнив сразу маевку и отважного черноволосого франта, который так и не вернул Жанису его шляпу.
— Закончили свои особые разговоры? — спросил Горький, расхаживая по комнате. Длинная косоворотка его, подпоясанная тонким кавказским ремешком, неясно светлела в сумрачном углу, где лунно поблескивали печные саардамские изразцы. — Если закончили, то и меня примите в компанию. Больно поговорить охота.
— Еще как охота! — Плиекшан потер руки. — Зябко здесь, однако, Алексей Максимович!
— Топить нельзя. — Горький погладил холодные изразцы. — На дымок живо нечистая сила слетится.
— Шныряют здесь всякие оборотни, — подтвердил Плиекшан.
— Хочу от всей души поблагодарить вас, дорогой Янис, — простите, как вас по батюшке? — за великолепный перевод «Сокола»!
— Какие могут быть между нами благодарности, Алексей Максимович? — смущенно улыбнулся Плиекшан. — А отца моего Кристапом звали, Христофором то есть…
— Нет-нет, огромное вам спасибо, Янис Кристапович, что не пожалели ни сил, ни таланта бесценного на перевод. Слыхал, что рабочему люду латышскому понравилась песня. Очень мне это приятно.
— Моей заслуги тут нет решительно никакой. — Плиекшан принизил коптящий язычок. — Вас и без того понимают и ценят, Алексей Максимович. Не будем далеко ходить за примерами. Ваш покорный слуга трижды смотрел на русской и латышской сцене «На дне». «Буревестника» же и, само собой, «Сокола» наизусть помню. «Жажда бури»! Удивительное это все-таки чувство. Как там в столице дела, Мария Федоровна?
