— Вон оно что! — мгновенно сообразил проницательный Ферди. — Все революции опасаетесь? Знаете, дорогой друг, почему ваша армия потерпела неудачу под Ляояном и на Шахэ?
— Японцы выставили триста тридцать тысяч штыков против сотни тысяч наших!
— Отчего же и вам не выставить столько же? Или Россия вдруг обезлюдела? Нет, мой милый, дело в другом. И генерал Куропаткин тоже, наверное, не так уж сильно уступает маршалу Ойяме. Весь секрет в том, что вы просто парализованы паническим страхом перед революцией. Она для вас ужаснее, чем все ойямы, вместе взятые. Это же надо додуматься, послать на театр военных действий резервистов старших возрастов! Зачем вам оружие, когда и без того лучшая часть армии заморожена в ожидании внутренних беспорядков, превращена в полицейский резерв? Неужели здесь все настолько напуганы доморощенными смутьянами, которых сотня прусских шуцманов могла бы укротить за неделю?
— Нас не волнуют всемирные проблемы, кузен. — Рупперт раздраженно грыз зубочистку. — И всероссийские тоже. Будет революция или не будет, меня заботит другое: собственное имение. Я не потерплю, чтобы жгли мои — понимаете, мои собственные! — экономии. Не желаю жертвовать даже каретным сараем! Поэтому мы с товарищами и хотим должным образом подготовиться. Как генерал рейхсвера вы бы могли помочь нам… Ну, скажем, войти в контакт с интендантством или… — Он прижал палец к губам. — Мне не надо напоминать вам, кузен, что наш разговор строго конфиденциален?
— Я все понимаю, друг мой.
— За ценой, как у нас в России говорится, не постоим. В разумных пределах. Посредники, само собой, получат приличное вознаграждение. Известную сумму уже сейчас можно было бы вложить в какое-нибудь дело. — Рупперт вкрадчиво понизил голос. — Пусть себе понемногу приносит доход.
— А что вы думаете? — Цеппелин требовательно дернул сонетку. — В вашей идее есть резон. Надо будет на досуге хорошенько обмозговать. Вполне возможно, что кого-нибудь она и заинтересует.
Вошел коридорный мальчик, подхватил саквояж, портплед и понес все вниз, где на подъезде уже дожидался извозчик.
Проводив родича, Рупперт решил махнуть в Майоренгоф или Кеммерн. Сезон давно закончился, но игорные клубы и еще кое-какие заведения не позакрывались. Захотелось скоротать ночку в уединенном хаузе, под шум дождя и скрип сосен. Он вдруг почувствовал себя совершенно одиноким и даже несчастным. При воспоминании о неприятном инциденте в купе на душе становилось смутно, тревожно. Что-то такое он все же ощутил тогда, кроме вполне понятной неловкости и удивления. Только вот что? Никак не удавалось припомнить, с чего, собственно, началось. Вроде выходило, что Пьер просто крепко хватил через край. Думать так было легко и успокоительно, но Рупперт не настолько глуп, чтобы удовлетвориться столь немудреным объяснением. Нужно было видеть, как они слезли с поезда! Он слишком хорошо знал обоих. Инцидент, несомненно, еще будет иметь последствия. Весь вопрос в том, насколько они затронут лично его, Рупперта. Вины за собой он не чувствовал. Однако следовало подготовиться к любому повороту событий. Но сперва недурно переключиться.
Лучшего места для отдыха, чем «Файнхайт» за Новым Дуббельном, не найти. Не случайно же заведение носит столь притягательное название: «Нежность». Это единственное, что ему нужно. Пусть почасовая, за плату, зато по крайней мере под шелест дождя. Но нежности не получилось. Ночью уютный павильон на дюнах был разбужен требовательным стуком в дверь:
— Отворите, полиция…
По приговору боевой организации социалистов-революционеров был убит Вячеслав Константинович фон Плеве: палач «Народной воли», бывший директор Департамента полиции, министерский статс-секретарь Великого княжества Финляндского, министр внутренних дел и шеф жандармского корпуса. Созонова и Сикорского, которых общественное мнение приветствовало как героев, не решились приговорить к смертной казни. Приговоренный к вечной каторге Егор Сергеевич Созонов покончил с собой в Горном Зерентуе в знак протеста против избиения политических заключенных.
Потускнели вороньи перья «безобразной» камарильи. Ни сам Безобразов, ни Абаза, ни даже великий князь Александр Михайлович уже не были властны изменить хоть на самую малость неизбежное течение событий, их роковую взаимосвязь. «Из-за колес небес незримых дракон явил свое чело». Перед грозными очами его бессильны и жалки предстали испытанные некогда меры: расстрел рабочей манифестации, погром в Одессе, тюрьма, ссылка. Кого могли запугать теперь заточение в каземат и бессрочная каторга, если все снизу доверху дышало предчувствием коренного всесокрушающего переворота? В удобренной плотью и кровью мучеников земле влажно набухали семена бури.
