— В самом деле? — Волков осторожно пригладил волосы. — Значит, мы поработали не зря.
— Какой может быть разговор!.. Однако мне надобно поспешать, Юний Сергеевич, — озабоченно заторопился Сторожев, прижимая локтем папку с бумагами. — Желаю успеха.
— Прощайте, Сергей Макарович, — протянул Волков, не сходя с места. — Всего вам доброго.
Проводив Сторожева взглядом, пока тот не скрылся за поворотом лестницы, полковник четко, как на смотре, повернулся и неторопливо стал подниматься по ковровой дорожке, прижатой к мраморным белым ступеням надраенными медными прутьями.
А Сергей Макарович, довольно насвистывая, бросил на руку альмавиву и, подхватив шляпу и трость, выскочил на улицу. Махнув швейцару рукой, чтоб не беспокоился, он чуть не вприпрыжку заспешил по тротуару. Небо светилось такой удивительной предвечерней ясностью, что об извозчике и думать не хотелось. Тем более что до нотного магазина было рукой подать.
Он вспомнил, что обещал Вере Александровне выбрать несколько напетых валиков для ее новофонографа Патэ, но не задержался на этом, поглощенный неожиданно овладевшим им навязчивым ритмом. Четкая мелодия вначале подчинила себе шаги, затем — мысль:
Всех самых юных,
Крылатых всех
Стопой чугунной
Раздавит век.
Не возгорятся
Из искр лучи,
Пока не сгинут
Они в ночи.
«Как сильно умеет ненавидеть этот человек, — подумал Сергей Макарович, — с какой неистовой страстью. Ведь это страшно и, должно быть, дурно…»
И мир на землю
Не снизойдет,
Пока их кровью
Не истечет.
За ними новых
Пошлют сквозь ад,
И так же в небо
Они взлетят.
И так же, страшен,
Придет отлив,
Но дунет ветер,
Все повторив.
И вновь над смертью
Взлетят сердца.
И этой смене
Не жди конца!
Замолкнет голос,
Враз онемев,
Но сотни глоток
Возьмут припев.
Пока над миром
Гуляет бич,
Немые камни
Исторгнут клич!
Столпы земные
Сметет удар,
И тьма займется
Вдруг, как пожар.
И ваши крыши
В тот судный час,
Как плиты склепа,
Придавят вас.
Дворцы и виллы
Огнем спаля,
Сама очистит
Себя земля.
И даже скалы
Вас не спасут —
Падут лавиной,
Как страшный суд.
Вам станет смертью
Пучина вод —
Челны потопит
И разобьет.
Вас не укроет
Туман болот,
Душ ваших черных
Не обоймет.
Пусть в серном жерле
Сгорит ваш жир,
Вонючим дымом
Так вот они какие — Зилие калны — Синие горы, на которых в колдовские Яновы ночи так ярко пылали костры. Есть ли более таинственный уголок в тихой Курземе — Курляндии, на всей прибалтийской земле? В мох и вереск вросли гряды валунов. Дремучие ели осыпают седую хвою на гранитную крошку размытых дождями морен. В тихих тисовых рощах бродят чуткие косули. Цепкий плющ обвивает стволы или, прильнув к отвесному камню, сосет железистый сок из невидимых трещин. Оттого так красны его листья, так крепка ржавая проволока стеблей. Бурная Вента скачет по валунам. В пене, брызгах несет чистейшие воды, процеженные сквозь песчаник и доломит. Неподвластны времени Синие горы. Шумит и вечно будет шуметь водопад Вент ас Румба. Ядовитая темная зелень блестит под струей. Мокрые камни угрюмо сверкают за белою пряжей летящей с обрыва воды.
Здесь даже людские творения обрели очертания мертвой природы, ее гениального хаоса. Холмами, лиловыми до восхода и после заката, стали забытые куршские города. Под ельником и зарослями лещины, под сухим перегноем и ледниковой галькой прячутся деревянные срубы, нехитрый скарб нераскаянных язычников, их оружие, кости и прах. Молчалив ушедший под землю народ. Ни ореховая рогулька, — колдуны со всей Европы стекались сюда за лещиной, — ни легендарный папоротников цвет не укажут, где спрятаны клады. Не найти следов молний, ушедших в пески, не выведать секретов, доверенных сосне на перекрестке дорог. И все же из желудей жертвенного тысячелетнего дуба прорастают упорные молодые дубки. Когда-нибудь они и расскажут, где искать каменный алтарь Перконса, где зарыты на синем холме Элкукалн драгоценные клады, где спит под липовой горой Каривкалн — сожженное крестоносцами городище. Но пока в лесном потаенном шепоте нельзя разобрать даже имени заповедного края. Первозданного слова, которое сродни древним богам. Изначального вещего зова. Просвистит ветерок по кронам дубов и тисов, зашелестят узорные свежие листья. Ничего не понять в этом свисте: тис-талс. Впрочем, так ли уж смутен языческий шорох лесов?
