— Мы уже пытались, Томас, и ничего не вышло!
— Нам просто не дали ничего сделать! Нас согнали с холма Святого Георгия, нас избивали в Кобхэме, а когда местное дворянство не сумело избавиться от нас, туда привели армию, которая и покончила с нами. Ты же сам был там! Ты видел, как все было! — Он указывает на еле заметный шрам на своем подбородке. Его белая полоса стала заметна лишь сейчас, когда лицо Дигби раскраснелось. — Власть, какая бы она ни была, всегда несет насилие и зло. А добродетель, свобода, любовь — они существуют лишь в душе человеческой.
— Называйте их своими именами, господин Деллер! Репутация, беззаботность, насилие над душой! — Дигби уже понимает, что в попытке склонить бывшего собрата на свою сторону он потерпел неудачу, полнейшую неудачу.
— Не вижу пользы продолжать эту полемику. Я не допущу подстрекательств к мятежу под своей крышей. — Натаниэль отступает, всем видом показывая, что не намерен более слушать уговоры Дигби. — Я отдам распоряжение, чтобы тебе приготовили комнату для ночлега.
— Значит, ты уходишь в сторону, — насмешливо цедит Дигби. Гнев и слепая ярость разрывают ему грудь, проталкиваются через горло. — Таков человек принципов, друг мой: чуть что — поджимает хвост и улепетывает. Ты не лучше любого крестьянина. Они готовы приветствовать радостными криками даже навоз из-под хвоста королевской лошади.
— Томас, мое гостеприимство имеет свои границы!
— Что, уже нельзя во всеуслышание объявлять, что королевский конь гадит? Ах да, он же королевский — он не гадит, а пресуществляет 21 сено в навоз. А надлежит ли сотворять себе кумиров из гончих собак его величества?
— Господин Дигби! Ваш гнев не извиняет ваших непристойностей! А ваши принципы звучат скорее желчно, чем пылко и яростно… Я желаю тебе добра, Томас. Я помолюсь за успех твоего дела. Но я не поеду с тобой.
— Натаниэль… когда-то ты звал меня братом.
— Тогда прими от меня братский совет. Научись держать в узде свой гнев и свой язык. Они еще послужат тем самым беднякам, которых ты без всяких оснований презираешь, — а вот тебя они могут стереть с лица земли.
— Я никого не презираю.
— И эта твоя надежда будет обманута.
Натаниэль звонит в колокольчик. Лизи появляется так стремительно, что по огонькам свечей пробегает трепет, а Дигби вздрагивает. Должно быть, она слышала всю его брань, до последнего слова. По ее склоненной голове и бледности щек он заключает, что она напугана.
— Разбудите Фредерика, — велит ей хозяин без тени учтивой доброты. — Скажите ему, господин Дигби сегодня ночью будет нашим гостем.
— Хорошо, сэр.
— Ты велел разбудить того старика?
— Он должен делать свою работу, — резко отвечает Натаниэль и, сопя, отряхивает одежду. Под его глазами лежат глубокие тени от усталости, ранее Дигби не замечал их. — Завтра мы вернемся к разговору. При свете дня этот диспут покажется не таким ужасным.
Ненадолго они замирают: Натаниэль устало и грузно стоит в дверях. Томас застыл в своем кресле, как наказанный школьник.
— Доброй ночи, господин Дигби.
— Хорошего сна… господин Деллер.
Сегодня ночью все точно так, как уже бывало не раз с той поры, как отец потерял зрение. За окном раздается уханье совы. Синтия подходит к окну кухни и осторожно открывает створку, стараясь не спугнуть птиц, если те окажутся поблизости. Ночная прохлада освежает ее лицо. Снова слышится одинокий совиный крик, и Синтия вспоминает, как совсем еще девочкой она лежала в кроватке и слушала уханье сов, а отец работал в соседней комнате. Ей был виден свет под дверью, было слышно позвякивание кистей о стенки стакана с водой. И каждый раз, как ухала сова, она вскрикивала, ожидая, что на этот тихий крик к ней придут и ее утешат. Но никто не приходил, и утешения не было. Няня спала в измятой, дурно пахнущей ночной рубахе.
Но вот где-то далеко, должно быть, в лесистой долине перед склоном бесплодного холма, ухающей сове откликается другая. Сад погружен во тьму. Смутные очертания подстриженных кустов, обваливающиеся стены, деревца лаймов и стволы ясеней под тяжестью летней кроны — все словно зачарованы этой скорбной песней. Да можно ли назвать ее песней? Поэт ошибался, сумев расслышать лишь «ух-их, у-ху»
