«К нам, к нам в страну Шутов!» — прозвучал в его памяти хор карнавальных масок, зазывавший из окна хмурую толпу на остановке троллейбуса. Накатил поток воспоминаний. Как одно за другим подкатывало к их подъезду такси с гостями. Как мама — улыбчивая, гостеприимная, сияющая синевой глаз — распахивала дверь. Как из-за фанерной стены шипела соседка: «Хулиганьё! Управы на вас нету!». Как на пороге вырастал участковый — полный мужчина с багровым, круглым лицом. «Нельзя же так, товарищи», — отчитывал он, шаря с восторгом выпуклыми глазами по маминой фигуре. И не совсем убедительно отнекивался, когда ему всовывали в руку стакан, певуче обыгрывая его музыкальное имя:
«Сулико, Сулико,
Ну-ка выпей. Хорошо?»
«Ну что вы, право, товарищи, — не поддавался он соблазну, — я ж при исполнении».
«Ну почему мы не можем жить, как все нормальные люди?!» — сердился на маму Олег. Хотя в глубине души ему намного милее была бурлившая в их квартире жизнь, чем постное существование, которое он наблюдал в домах своих одноклассников.
«Обещаю, это в последний раз, — каялась мама. — Ты прав… что-то совсем мне плохо…. купи мне пожалуйста нарзану».
Он спускался во двор с авоськой пустых бутылок. Встраивался в очередь из мужиков с сизыми лицами перед окошком, из которого вышвыривали в обмен на бутылки несколько рублей. «Ни стыда, ни совести, детей присылают. Скажи матери, что б в следующий раз сама приходила», — сердилась женщина в окошке. На полученные деньги он покупал в гастрономе сыр, масло, хлеб и минеральную воду, чтобы накормить маму. Маму он боготворил, жалел и не осуждал за шквал гостей по ночам, за постоянное отсутствие денег, уплывавших неизвестно куда, за всё то, о чём судачили на лавочке стучавшие на них соседи. Хотя порой он завидовал налаженной, спокойной, до скуки предсказуемой жизни своих друзей.
Вот так и жили, отстраняясь вечным праздником в «стране Шутов» от того, что протекало за стенами их квартиры.
— Ну вот, здесь мы вроде всё посмотрели, — сказала директорша и, воодушевлённая вниманием Олега, повела его в следующий зал, где висели знакомые холсты. Пейзажи, увековечившие московские дворы и переулки с невидимыми следами его ног на асфальте. Сюрреалистические натюрморты с кувшинами-людьми и портреты.
Он пробежал взглядом по всем работам и замер.
— Вам нравится этот портрет? — обрадовано заметила директорша. — Какие глаза у этой женщины! Как живые! Это работа Григория Вишницкого. Редкостный талант. Это портрет его жены.
— Жены? Этого никак не может быть! — вырвалось у Олега. — Вы ошибаетесь.
— Ну что вы, это точно его жена, — удивилась она.
— Это какая-то ошибка, — повторил Олег.
— Почему вы так думаете? — с недоумением спросила она.
Он не ответил, и она ткнула пальцем в сторону таблички с названием.
— Вот, убедитесь сами… Григорий Вишницкий «Портрет жены», — прочла она вслух.
Утром солнце прытко взобралось на прозрачное небо, накатывая жару на не успевший остыть за ночь город.
Округлая, добродушного вида мексиканка принесла поднос с завтраком. Пока она аккуратно расставляла посуду на столе, Олег рассеянно следил через окно за двумя детьми, стрелявшими друг в друга в бассейне из водяных пистолетов. Неподалёку от них раскинулась на топчане красивым манекеном та же девушка, успевшая за один день покрыться шоколадным загаром.
— Приятного аппетита, — пожелала мексиканка и затопталась на месте, ожидая чаевых. Он протянул ей несколько долларов, и она сдержанно улыбнулась.
Завтрак на удивление оказался вкусным, и даже недурно был заварен кофе. Он залпом выпил две чашки и, хрустя поджаренными ломтиками бекона, уставился на пейзаж на стене, на котором пыльная, однообразная дорога, проползавшая змеёй через пустыню, привела его в невидимый на карте городок. Протянутая его воображением за пределы позолоченной рамы, она закинула назад — в Москву, в страну Шутов.
«Однако, каков негодяй! Так нагло записаться в чужие мужья!» — возмутился он. Тонкий, изящный с иконописно-отрешённым лицом Гриша ему всегда нравился. Поэтому никак не укладывалось в голове, что тот обернулся самозванцем и, самоуверенно воткнув себя в историю их семьи, назвался мужем никогда не принадлежавшей ему женщины. Вообразить его рядом с мамой, которая к тому же была на лет двенадцать его старше, было совершенно немыслимо. В ту пору Грише было не больше двадцати пяти, а того и меньше. Он был стеснителен, молчалив и боязлив в отличие от граждан страны Шутов, нисколько не озабоченных тем, что могут быть посажены на пятнадцать суток за свои безумства.
