Внутри сцены загорается свет, через прозрачный занавес виден зал.
Я часто останавливался напротив — усталый, грязный, голодный и сонный, вспоминая дни, когда вместе с отцом приходил туда — в модной матроске и в аккуратных белых туфельках. Но ни разу мне не захотелось подняться к ним. Я ненавидел этих людей, да и был слишком грязен. И я шел дальше, не оглядываясь.
Поднимается «занавес Интрамуроса», за ним — зал в доме Марасиганов при дневном свете.
Я сказал «до свидания» этому дому и этому миру — миру дона Лоренсо и моего отца. Я испытывал горечь — ведь он меня обманул. Я сказал себе, что дон Лоренсо и отец ничему меня не научили, разве только лжи. Детство было ложью, двадцатые годы — ложью, красота, верность, обходительность, честь и целомудрие тоже были только ложью.
Из правой двери выходит Пепанг Марасиган. Идет к столу, где лежит ее сумочка. Открывает ее, вынимает сигареты и закуривает.
Все это было ложью. Единственной правдой был страх, вечный страх — страх перед хозяином, перед помещиком, перед полицейским, страх заболеть, потерять работу. Правда — это когда нет обуви, нет денег, нечего курить, нет отдыха, нет рабочих мест, это когда вокруг тебя только «Не входить!» и «Осторожно — злая собака!».
Пепанг оглядывает комнату, глаза ее останавливаются на Портрете. Не отрывая от него взгляда, она подходит ближе и стоит перед ним, улыбаясь то ли задумчиво, то ли насмешливо.
А когда пришли сороковые годы, я уже был законченным продуктом своей эпохи. Я принял ее целиком, я верил в нее. Это был жестокий мир, но в том-то и заключалась истина, а я не хотел ничего, кроме правды.
Из правой двери выходит Маноло Марасиган. Взглянув на Пепанг, он идет к столу, берет ее сигареты и закуривает. Потом подходит к Пепанг и становится рядом, глядя на Портрет.
Я отверг прошлое и не верил в будущее. Реальным было только настоящее. Так я думал вплоть до того дня в октябре — дня, когда я впервые вернулся в дом Марасиганов, дня, когда впервые увидел это странное полотно. Я пришел не искать чего-то и не вспоминать о чем-то. Я был глух ко всему, кроме модных словечек и лозунгов. Но когда я вышел отсюда, мир, казалось, притих, он как бы отдалился от меня, чтобы я смог воспринять его целиком. Я уже не был узником в нем, я был свободен, я стоял вне его — а рядом со мной стоял еще кто-то. После долгих лет горьких разочарований я снова обрел своего отца.
Свет вокруг Битоя меркнет, он уходит. Пепанг и Маноло еще некоторое время молча смотрят на Портрет. И Пепанг, и Маноло унаследовали красоту отца, но в Пепанг тонкие черты лица как бы затвердели, тогда как в Маноло они увяли. Она целеустремленна, он несколько несобран; она цинична, у него бегающие глаза. Оба безупречно одеты, склонны к полноте.
Пепанг. Герой нашего детства, Маноло.
Маноло. Даже более того.
Пепанг. Только дети способны на такую любовь.
Маноло. Он был нам и богом и отцом.
Пепанг. А также землей, небом, луной, звездами — всей вселенной.
Маноло. Лучшее, что можно пожелать ребенку, — иметь отца-гения! Самое лучшее!
Пепанг. И самое жестокое.
Маноло. Да.
Пепанг. Потому что потом ему приходится разрушать образ героя, отвергать бога своего детства…
Маноло. Все должны расти, Пепанг.
Пепанг. Расти — значит быть жестоким. Молодые не знают жалости.
Маноло. А ты взгляни на мистера Энея. Он несет собственного отца на спине. Он забирает его с собой, вместе с семейными идолами.
Пепанг. Но мы с тобой не Энеи… Не это ли хотел сказать отец, Маноло?
Маноло(хмуро). Он всегда отличался язвительным юмором.
Пепанг. И теперь только он сам может нести себя же…
Маноло(раздраженно). Прекрати, Пепанг! Мы ведь не оставляли его здесь умирать! Это его старый трюк — заставить всех жалеть себя.
Пепанг(улыбаясь). Да. Бедный отец! (Отворачивается.)
Маноло. Там, на стене, он и сейчас тот же герой, тот же бог!
Пепанг. Только никто теперь ему не поклоняется. (Садится на софу.)
Маноло. Но ведь у него по-прежнему есть Кандида и Паула. (Тоже отворачивается.) И куда они обе подевались? Так и не показывались?
Пепанг. Наверное, пошли на рынок.
Маноло. С каждым днем они все больше сходят с ума.
