Сердце мое падает, но я снова спрашиваю:
— Почему?
— Так, — говорит он, не объясняя ничего.
И мы расстаемся.
Когда я прихожу домой и, желая порадовать маму, вношу дрова и кладу их перед нею на пол, я сразу же понимаю, что она очень расстроена.
— Где ты был?
— Я ходил за водой и мне дали…
— Это потом! — обрывает она меня. И, приблизив свое лицо ко мне, страшно бледная, спрашивает:
— Что ты делаешь?! Понимаешь ли ты, что ты нас всех погубишь?!
Сердце мое начинает колотиться при этих словах.
— Это ты нагрубил Анне Тимофеевне?
— Какой?
— Такой! Вашей… вашей Нюрке!
— Я не грубил ей.
— Что же было, что?! — кричит она на меня.
Брат испуганно смотрит на нас, сидя в своих тряпках в постели.
— Я… — дрожащим голосом начинаю я.
— Ты! Именно ты! — с гневом снова перебивает меня мама. — Это ты кормил птиц?!
Я киваю.
— Ты их хлебом кормил?!
Я киваю.
— Ты понимаешь… что ты сделал?!
— Мама, я кормил их хлебом от своей порц…
— Боже мой! Кто тебя научил?
Я молчу.
— Ну сколько еще ты будешь выкидывать свои идиотские штуки?
Я молчу.
— Кто из учителей может дать о тебе положительный отзыв? Ну, кто? Отвечай!
— Онжерече.
— Кто?! Опять прозвище!
— Серафима Александровна.
— Так и надо говорить! Что это за Онжерече?! Есть еще учителя, которые могли бы за тебя заступиться?
Я молчу.
Лицо ее искажается, и она быстро уходит в свою комнату, захлопывая за собой дверь так, что висящая над ней старинная тарелка жалобно звенит. Я слышу, как она ложится на диван… Я весь превращаюсь в слух, и в тишине слышу заглушенные ладонями тихие всхлипывания.
«Боже мой! — говорю я себе. — Никогда, никогда больше я не причиню ей страданий! Но как я могу объяснить все то, что окружает мою жизнь и заставляет меня поступать так, а не иначе? Как? И как я могу объяснить ей кормление птиц в тот ужасный вечер?!»
— …из милиции приходили, — шепчет брат. — Они сказали маме: «Ваш сын — хулиган, он нагрубил общественнице и кормил у всех на глазах хлебом птиц!» Вот…
— А, пошел ты к черту! — отвечаю я ему перед тем, как хлопнуть дверью, и вижу, что глаза брата наполняются слезами.
А выйдя из комнаты, я вспоминаю тот вечер, когда Маргарита Николаевна крошила хлеб воробьям. Очередь молча смотрела, как она бросала крошки, и я слышал ее шепот:
— Летите, летите, милые птицы! Скажите моему сыну, что я жива! Скажите ему, что я люблю его! Скажите ему это… милые птицы!
— Пойдемте, — просил я ее.
— Конечно, конечно… Я пойду… Я знаю… Я смешна… Но что же мне еще остается? Только надежда…
И когда я довел ее до дома, она, обернувшись ко мне, быстро и горячо зашептала:
— Мой друг! Я верю: мой сын жив! Эту весть принесли мне птицы! Ведь ты-то понимаешь, что всегда именно птицы и приносили вести… когда было так, как сейчас… Что же нам остается? Только верить и молиться! Ну, скажи!
— Да…
— Когда я умру… обещай мне… хоть изредка… совсем не часто… кормить птиц… Корми их! Ведь они приносят такие важные вести… с незапамятных времен… Птицы должны остаться жить! Ты понимаешь — почему?
— Нет.
— Потому что жизнь без птиц — это безрадостная жизнь! Это не жизнь! Ты понимаешь меня?
— Да…
— Ведь это они сообщили Ною, что кошмар кончился!
Утром я опаздываю в школу, так как теперь все чаще просыпаю. Встав и вытопив печь и проводив маму, я знаю, что должен сразу же выходить на улицу, но дремота овладевает мною в тишине. Мне не хватает сна, тепла, хлеба.
«Будет ли все это когда-нибудь?» — думаю я, приближаясь к школе, и невольно замедляю шаг, увидев стоящую у входа черную «эмку».
По необычайной тишине я догадываюсь, что что-то происходит. Наш класс пуст, коридоры — тоже. Тихонько поднимаюсь на последний этаж. Сквозь стеклянные двери вижу зал, забитый школьниками. За столом, покрытым красной материей, сидят учителя, а чуть поодаль, опираясь на фанерную трибуну с красной звездой и горящим костром, стоит Герой!
Улыбаясь и ероша волосы здоровой рукой, он что-то говорит. Я напрягаю слух и до меня доносятся слова:
— …главное, ребята, это учеба! Только она… на дальнейшие успехи… — Он склоняется над бумажкой.
«Наверное, — думаю я, — когда он кончит это читать, то расскажет нам о войне, о подвиге, за который…»
