Руки мои задрожали. Двадцать пять долларов! Для меня это было целое состояние. Но я постарался ничем не выдать своего ликования. Хотя теперь-то я понимаю, что этот человек видел меня насквозь.
— Ладно, — сказал я. — Согласен.
Достав из кармана маленький блокнот, Мэтьюс что-то записал в него и скрылся в своем кабинете. Раскрытый блокнот остался лежать на столе и, каюсь, я не удержался. Пока мой покупатель отсутствовал, я успел пробежать глазами исписанную мелким почерком страничку. Она была разделена на две колонки — «Продано» и «Расходы». В первой графе этого самоотчета значилось:
«1 мал. офорт, море, Д. Марин, 35$; 1 цветн. эстамп, голубой букет, Сезанн, 7,5$; 1 литограф., парк. Сойер, рамка из груш. дерева, 45$».
В графе «Расходы» я прочел:
«Ланч с пивом 0,8$: автобус (в оба конца) 0.2$; марки 0,39$; Спинни 5$; 2 акварели, Адамс, 15$».
Только пятнадцать? Но ведь я отчетливо слышал: двадцать пять… Однако прежде, чем я успел огорчиться, Мэтьюс вышел из кабинета и протянул мне именно столько, сколько сказал: две десятки и пятерку. Я стал благодарить, но он остановил меня:
— Не стоит благодарности. Кто знает, Адамс, быть может, это я вас когда-нибудь буду благодарить. — Он улыбнулся, и улыбка была неожиданно застенчивой. — Понимаете, беда в том, что никто, в сущности, не пишет сегодняшнюю жизнь или хотя бы не столь давнее прошлое, словом, век, в котором мы живем.
Я пробормотал что-то насчет Бентона и Джона Стюарта Карри, но он помотал головой.
— Нет, Адамс, невозможно понять свой век, вглядываясь лишь в пейзажи.
Должно быть, вид у меня порядком ошарашенный и не очень согласный, потому что Мэтьюс осуждающе кашлянул.
— Позвольте дать вам совет, мистер Адамс. Мир битком набит пейзажами, и наша галерея тоже — нам тащат их дюжинами. Неужели вам охота затеряться в этих толпах пейзажистов? Напишите-ка мне лучше портрет этой девочки из парка. Я куплю его у вас. Его и все, что будет в том же роде. К черту мосты, мир изнемогает от мостов. Напишите портрет, каких еще не бывало, — и я сделаю вас знаменитым!
Дружески похлопав по плечу, он проводил меня до дверей.
Улица, уже подсиненная сумерками, встретила меня холодным зимним ветром. Но я шагал, почти не замечая холода, — в кармане моем лежали двадцать пять долларов!..
Лишь впоследствии я сообразил, почему в блокноте Мэтьюса значилась совсем другая цифра — 15. Похоже, в глубине души этот деликатный человек побаивался своей острой на язычок помощницы и не хотел выглядеть в ее глазах транжирой. Он знал, что пятнадцать долларов — красная цена для той пары акварелек, и остальные деньги выложил из собственного кармана.
На радостях я решил отпраздновать свой нежданный успех и отправился ужинать в «Альгамбру», ресторанчик на Амстердам-авеню — самое большее, что я мог себе позволить. И едва вошел — увидел за одним из столиков знакомое лицо. Это был Гэс Мейер, таксист, обычно поджидавший пассажиров на углу недалеко от дома, где я жил. Собственно, знакомство наше было шапочное: встретясь, мы перекидывались какой-нибудь парой фраз. Но сейчас, увидев меня, таксист приветливо помахал рукой.
— Паркуйся сюда, Мак, — кивнул он на соседний стул.
Почему «Мак», я уже не спрашивал: успел заметить, что он так называет всех знакомых. Уж не знаю, выражал ли он этим свою симпатию или, наоборот, давал понять, что все ему, в общем-то, одинаково безразличны.
— Ну, как дела? — спросил Гэс, когда я присел рядом. Перед ним стояла кружка пива и тарелка с жареными свиными ножками, возлегающими на подушечке рисового гарнира. — Фирменное блюдо, — ткнув вилкой, похвалил он. — Советую заказать.
Однако я предпочел прежде ответить на его вопрос.
— Дела идут, — сказал я. — Только что продал две картины.
Вилка Гэса замерла на полпути ко рту, он уставился на меня, не скрывая изумления.
— Выходит, зашиб деньгу?
Я кивнул и в подтверждение своих успехов заказал подошедшему официанту пиво и уже упомянутые свиные ножки.
— Надо же… — Таксист, явно еще не совсем веря, покачал головой. — Ну, смотри, не просади денежки. Положи их в банк, как нам долдонят в рекламе.
