Тоня приуныла. Под ресницами у нее что-то поблескивает. Она покорно берет из его рук тетрадку.
«Неужели я так и не стану хорошей учительницей? — думает она. — Не перешагну порог? Неужели так и жить мне, себя не уважая? Хмелев как-то сказал, что других воспитывать может только тот, кто способен воспитать себя. Самое важное, что за человек учитель. Остальному можно научиться. А как себя воспитывать? Как мне держаться с ребятами? Или это постепенно, само придет? Музяев учил: „Держитесь солидней. Пошутить можно в перемену, а на уроке только деловая обстановка. Где-то там вы молодая девушка, а в школе вы учительница“. Без возраста? — спрашивала я. „Да, — говорил он. — Возраст только мешает“. А Хмелев, напротив: „Не старайтесь привстать на цыпочки. Будьте сами собой. Молоды вы — это хорошо. Веселая — будьте веселой. Учителя должны быть разными, как книги. По-своему объяснять. По-своему одеваться. Почему вы боитесь пошутить на уроке?..“ Нет, не надо было подавать в педагогический. Лучше бы на курсы продавцов. Резать колбасу длинным узким ножом или разливать кофе в „Белочке“?..»
Хмелев догадывается, о чем сейчас думает Тоня. Его бесит ее смиренный вид. Эти тихие покорные ресницы. Хоть бы рассердилась, вспылила, поспорила, что ли. Как глубоко в нее въелось неверие в свои силы. Неужели ему не удастся ее расшевелить?
Иногда ему хочется схватить эту серенькую тетрадку с планами, швырнуть ее на пол и крикнуть: «К черту!..» Но он не кричит. А все-таки: нужно ли возиться? Кажется, эта девчонка бездарна. А может быть, нет? Школа за двадцать пять лет научила его не верить быстрым впечатлениям. Бывало, и камни оживали. В ней есть что-то детское. Значит, можно чего-то ждать. Может быть, она в конце концов взбунтуется против него и против своей собственной робости. Тогда дело пойдет.
— Какой еще у вас урок?
— Алгебра в седьмом.
— Работайте. Через полчаса я приду. Посмотрим.
Хмелев уходит. Тоня остается одна. У нее в пальцах его авторучка. Он много ею писал. Перо не слушается и царапает бумагу. У нее и без того детский почерк, но она упрямо пишет именно его авторучкой. Ей кажется, что его ручка чем-то ей помогает.
Только что из кабинета директора ушла Лара. Зашла на минутку посоветоваться, как провести сбор дружины, и просидела часа полтора. Болтала о своих подругах, о товарищах, которых Борис никогда не видел, вспоминала о преподавателях мединститута. Оказалось, что один из экзаменов она сдавала его отцу. Сидела, трещала не умолкая, хохотала, играла глазами. «До чего глупа», — думал Борис, но каждый ее жест, каждая улыбка говорили ему: «Ну что ты опускаешь глаза? Ведь я нравлюсь тебе. И я нравлюсь тебе потому, что я красивая, веселая и со мной легко». И это была правда. Но все же он с облегчением вздохнул, когда Лара наконец ушла и в кабинете стало тихо…
Дверь заперта на ключ. Горит настольная лампа. Борис делает вид, что работает. Но он не работает и не может работать. В его жизни все сломалось, и ему стыдно, что другие это видят. Думают, что он несчастен. Да так оно и есть. Быть несчастным стыдно. Стыдно вызывать жалость. В такие минуты он противен самому себе.
— Не повезло! — говорит он вслух и думает: «Неужели я неудачник?..»
Ни у кого в классе не было такого отца. Он видел книги, написанные отцом. На них стояла его, Бориса, фамилия — золотом на корешке. Только инициалы были другие. Только…
Ему хотелось, чтобы когда-то появились книги с его инициалами. Если б ему сказали, что он честолюбив, он ответил бы: «Чепуха», но он был убежден, что его жизнь получится особенной. Он не знал, что именно он совершит, но что что-то совершит, — был уверен.
В школе он легко решал задачи. Уже в восьмом классе занимался высшей математикой по Выгодскому, и это не казалось ему трудным. А его товарищи возились с элементарным курсом.
И потом первый серьезный удар. Его не приняли в Новосибирский университет. Не прошел по конкурсу. Какую-то девчонку, с которой он прогуливался по академгородку, целовался в лесу и ходил в кино «Юность», приняли, а его нет.
Пришлось вернуться в Томск. Еще не поздно было поступить в пединститут. И он поступил. Учился хорошо. На сессиях — отлично, отлично, отлично. И вот прошли пять положенных лет. Он помнит, как заседала комиссия по распределению. Член комиссии — красивая женщина с милой улыбкой — предложила ему поехать в деревню. Она сказала:
