Что говорит в художнике: гордость или скромность? Думаю, и то, и другое. Юра был слишком скромен, чтобы претендовать на родство с Кандинским и Малевичем, и слишком независим, чтобы прибегать к их покровительству, а скорее всего, он вообще об этом не думал.
Это было время русского бума, когда горбачевская перестройка возбудила в мире новый интерес ко всему, что из России, и на этой волне взлетели и рассеялись, как пена, многие «представители», но Юра не стал пользоваться моментом, ему претило выезжать на русском буме, как раньше на антисоветском, претило спекулировать своей национальностью, как раньше — неофициальностью. Он был сам по себе и отказывался выступать в «командном первенстве», так как считал, что художник имеет право на то, чтобы его рассматривали в контексте его собственного творчества — ни в каком ином.
Я уверен, Фрэнсис Бэкон (художник) не задумывался над тем, что он, подобно Тернеру и Гейнсборо, принадлежит английской культуре, и было бы странно представить его подходящим к мольберту с горделивой мыслью обогатить английскую живопись еще одной английской картиной, и так же нелепо было бы представить зрителя, собирающегося посетить выставку Бэкона с целью посмотреть картины соотечественника Тернера, Констебля, Гейнсборо — мало ли у них соотечественников, в том числе и пишущих картины?
Художник имеет двойное гражданство: он безусловно принадлежит определенной национальной культурной традиции — она присутствует, как акцент, — но он и гражданин мира — ни одна страна не может притязать на него, есть разница между достоянием и собственностью. И он не появляется в русле культуры той или другой страны — он прокладывает это русло.
Когда говорят о русском искусстве, здесь неизбежно упоминание таких художников, как Кандинский и Малевич, но, говоря о Кандинском или Малевиче вообще, разве очень педантичному патриоту придет в голову прибавлять к этим именам титул «русский художник». Дали, Кандинский, Ривера пришли в мир, не пользуясь покровительством испанского, русского или мексиканского искусства, напротив, каждый из них возбудил новый интерес к искусству своей страны, а национальность — куда от нее денешься?
Незадолго до своего окончательного отъезда в Америку Юра, чтобы уладить какие-то последние свои дела в России — кажется, это было связано с вывозом работ, — должен был пойти в Управление культуры. Мы пошли вместе. На этот раз Юра прошел в другой кабинет — не в тот, куда мы обычно ходили — и через некоторое время появился оттуда вместе с какой-то незнакомой мне управленческой дамой, разговаривая с ней о Русском музее. Я особенно не прислушивался к их разговору, но мне показалось, что речь идет о приобретении музеем Юриных картин. Когда мы вышли из управления, я спросил Юру, верно ли я понял, что Русский музей хочет купить его работы. Юра сказал, что в Управлении культуры ему предложили это, но у него сейчас ничего подходящего здесь нет.
— Так напиши, — сказал я ему, — это же Русский музей.
Юра отмахнулся.
При большевиках перспектива попасть в постоянную экспозицию Русского музея была такой же нереальной, как воздвижение прижизненного памятника или полет на Марс. Об этом просто не думали, и потому нелепо было бы предположить у Юры какие-нибудь мстительные чувства по поводу запоздалого признания — «Неблагодарное отечество, моих костей тебе не будет». Юра давно пользовался большим уважением в профессиональной среде, как у художников, так и искусствоведов, и прекрасно понимал, что если кто и виноват в том, что это предложение не поступило раньше, то уж во всяком случае не сотрудники музея. Нет, дело было все в том же: Юра отказывался быть самоваром, он не хотел ни ярлыка, ни скидки, ни рекомендательных писем — хотел быть судим по самому строгому закону. А может быть, он боялся, что, получив «гражданство» в Русском музее, он тем самым будет заключен в рамки сугубо национальной культуры, станет «экзотическим» художником, что с ним, в конце концов, произойдет то же, что произошло с так любимым им Филоновым и чего удалось избежать Кандинскому и Малевичу.
