— И впрямь удивительно. А что же ответили гости?
— Поскольку они горячо запротестовали, убеждая императора не подвергать свою жизнь смертельной опасности, Коммод с некоторым цинизмом заметил: «Я прекрасно понимаю, как вы обеспокоены... Но также знаю, что вы поспешили бы воздать хвалу чемпиону, которому удалось бы избавить вас от меня. В ваших глазах он бы сразу превратился в благодетеля и заступника».
— Если такой подвиг будет совершен, — мрачно произнес Калликст, — я охотно преподнесу этому чудесному герою золотую корону.
Пафиос аж подскочил:
— Ты мой друг, потому я забуду эти слова. Но повторяю тебе: на мой взгляд, Коммод лучший из всех императоров, когда-либо носивших порфиру.
— Твои братья по вере того же мнения?
— Думаю, что да.
Оба помолчали, потом:
— А... гм... Марсия... ведь она, как я полагаю, присутствовала на этом пиру... как она отнеслась к такому сообщению?
— Как только Коммод это сказал, она поднялась со своего места и заявила: «Цезарь, прикажи, чтобы и моих противниц вооружили так же, ибо, если тебя убыот, мне незачем больше жить».
Сжав кулаки, Калликст сумел удержаться, не вздрогнуть. В образе действий Амазонки решительно есть нечто такое, что всегда будет ускользать от его понимания.
Игры должны были возобновиться не ранее двух часов, но, уже начиная с шестой стражи[53] перед пока еще запертыми дверями амфитеатра скопилась толпа.
Невероятное заявление Коммода взбудоражило всю провинцию, и зеваки, снедаемые лихорадкой любопытства, ринулись сюда со всех сторон света: из Палестины, Киликии, Каппадокии, из вассальных деспотий Пальмиры и Петры, даже из великой Парфянской империи, исконного врага римского всемогущества.
Вот почему все подступы к амфитеатру, этому циклопическому сооружению, за несколько часов такого нашествия превратились в подобие караван-сарая. То тут, то там возникли маленькие навесы из верблюжьих шкур, под ними, равно как и просто у подножия аркад и на обочинах аллей, завернувшись в пестрые покрывала, спали люди. Другие по обычаю пастухов подремывали стоя, опершись на длинный посох, пли сидя в позе писца, а кое-кто предавался шумной игре в кости.
Наконец появились распорядители Игр. Цепи, заграждавшие входы на стадион, были убраны, и внутрь хлынул настоящий людской поток. И вскоре более ста тысяч человек, расположившись в тени огромных навесов, уже нетерпеливо ждали начала боев.
К двум часам, чуть только наступил назначенный срок, появились знатные лица города, чтобы в свой черед расположиться на трибунах. Им-то не приходилось отвоевывать себе местечко: первые ряды, те, что всего ближе к арене, оставались свободными специально для именитых. Вслед за ними явились представители городской власти — у последних, кроме того, была еще одна привилегия: на мраморе предназначенных им сидений были золотыми буквами выгравированы их имена. Те же права полагались верховным жрецам храма Аполлона.
Что до Калликста и Пафиоса, они пристроились среди всадников. Несмотря на все ее мольбы, Иеракину оставили дома: ей после вчерашнего все еще немного нездоровилось, явившись сюда, она только расхворалась бы сильнее.
Друзья уселись рядом с парфянином, облаченным в многоцветное одеяние, с тщательно завитой бородой и в высоком цилиндрическом колпаке. Он узнал в Пафиосе вчерашнего триумфатора, и между ними тотчас сам собой завязался разговор на безукоризненном греческом языке:
— Ваш император, насколько я могу судить, большой знаток правил ведения боя.
— Ты совершенно прав. Меня самого это поразило. Ты только представь...
Но тут их прервал звонкий вопль труб, возвещающих прибытие Коммода.
Кроме Калликста, который ограничивался наблюдением, все зрители повскакали с мест, рукоплеща при виде фигуры в белом, появившейся между колонн императорской ложи.
Коммод был в костюме Ганимеда — облачен в китайский шелк, испещренный золотыми нитями, с азиатской вышивкой на рукавах; его чело венчала диадема, инкрустированная драгоценными камнями. Любопытно, что его обычная придворная свита на сей раз отсутствовала — с ним были только двое желтолицых мужчин в нарядах Кастора и Поллукса, они несли оружие.
