Известным в Белой Пустыни и Лессе богатеем был муж этой женщины, изворотливый и хитрый крестьянин. Когда Республика пустилась торговать национальным достоянием, он хорошенько нагрел на этих торгах руки и буйно пустился в рост, оплетая оставшиеся руины, словно вьюн, что лезет из щелей рухнувшей стены, но, пожалуй, не такой невинный. Про него можно было сказать, что он отлично ловит рыбку в мутной воде, а если понадобится, то и сам замутит воду, чтобы рыбка ловилась лучше.
Мадемуазель Жанна Мадлена де Горижар, как называли ее до замужества, принадлежала к знатному и почитаемому в Нормандии семейству, но, выйдя замуж, стала просто Жанной Ле Ардуэй или, как ее звали по деревенскому обычаю, хозяйкой дядюшки Фомы.
Каждое воскресенье, сколько их ни было по Господней милости, ее всегда видели на мессе, и сидела она всегда на первой скамье, неподалеку от алтаря, на крайнем от прохода месте, потому что с краю виднее процессия, что во время службы обходит церковь. Жанна Ле Ардуэй ходила в церковь не из любви к порядку, а из любви к Господу Богу, верующей была она сама, верующей была семья, в которой она выросла, и, зажив своим домом, она сохранила в нем тот же уклад и ту же истовость.
В Белой Пустыни по заведенному Церковью любезному обычаю служил и читал проповеди не только свой кюре, но по очереди и все другие священники епархии, так что Жанна хорошо знала весь окрестный клир. И как ей было не изумиться, когда, подняв глаза от красного сафьянового молитвенника, она вдруг увидела перед собой высокого монаха, которого, конечно же, не позабыла бы, если бы увидела хотя бы раз.
Монах сидел на отдельной скамье на клиросе прямо напротив Жанны, лицо его скрывал полуопущенный капюшон, но от всей фигуры веяло неодолимой гордыней, ни в чем не смягченной той кроткой верой, служителем которой он был.
Служба рождественского поста шла своим чередом. Жанна следила за мессой по молитвеннику, и, когда высоченный монах в длинной темной сутане, что волочилась за ним по каменным плитам, направился к алтарю и присоединил свой голос к хору, поющему по-латыни, Жанна, прочитав в молитвеннике по-французски: «Господь грядет с силой», невольно отнесла эти слова к монаху — такой непомерной властностью господина веяло от него.
Обернувшись, Жанна спросила у Нонон Кокуан, портнихи-поденщицы, что, опустившись на колени, молилась позади нее, не знает ли она, кто это, и указала на монаха, который так и не вернулся на свое место. Нонон, лучше других осведомленная о церковных делах в Белой Пустыни, поскольку шила на церковный причт, о монахе ничего сказать не могла. Она шепотом осведомилась о нем у двух старушек, соседок по скамье, и, получив от одной «не знаю», а от другой отрицательное покачивание головой, сообщила Жанне, что о монахе у них в приходе ничего не известно.
Нонон исполнилось лет тридцать пять, а может, сорок, и скорее даже сорок, чем тридцать пять. Замуж она не выходила, принадлежа к породе тех красивых гордячек, что, пробудив любовь, не снисходят к ней, а влюбившись сами, таят любовь про себя, потому как слишком уж недоступен избранник, и приходится им по образному народному выражению «по одежке протягивать ножки». Словом, Нонон, хоть и была самым румяным яблочком на щедрой яблоне, все же, несмотря на свежесть, крепость и белорозовость плоти, увяла, не упав, но и в зимнюю пору жизни сохраняла все еще некую сладость, будто тронутая морозцем мушмула. Страсть неутоленной юности горела в ее сердце, и, как свойственно набожным старым девам, не утешенным радостью материнства, она не жалела себя в любви к Господу, пожалев в любви к мужчине. Злые шутники и бесстыжие болтуны Белой Пустыни говорили, что она «Богу на шею вешается», но где им было понять мистическую деревенскую розу, коли не было у них доступа к ее пламенеющим глубинам?
Однако, несмотря на искреннюю симпатию к набожным старым девам, о которых обычно судят с вопиющей несправедливостью, я не могу скрыть и недостатки Нонон: недалекость, ребячливость и прочее в том же роде. Она обожала священнослужителей, сан в ее глазах освящал и оправдывал все человеческие слабости. Кюре и монахам она поклонялась, как идолам, пылко, ревностно, невинно и нелепо. Осведомившись у Нонон об имени поразившего ее монаха, Жанна Ле Ардуэй проявила присущий ей здравый смысл: если его не знала Нонон, никто больше в Белой Пустыни не мог его знать.
