Порченая - страница 27

, преданность своим полководцам не облагородила их. Они были те, кого развратила беспощадность войны. В каждом вине, в каждой армии есть подонки. Эти пятеро были отребьем, тем неизбежным отребьем войны, которое ей неотвратимо сопутствует: по кровавым следам львов всегда идут шакалы. Вот и эти были те самые последыши, бандиты-поджигатели, которых в Нормандии смертельно боялись и называли за варварские злоупотребления палачами. Мария Эке не раз слышала толки фермеров-соседей о бесстыжих разбойниках. Вспомнила и ужасную историю, какую рассказал ей сын, лесной сапожник, когда пришел навестить между двумя ночными вылазками, — рассказывая, он, как истинный шуан, клокотал от ненависти. Речь шла о сеньоре Понтекулане, владельце замка: на рассвете шуаны увидели в разбитом окне его голову, — о, какое бесчеловечное, какое унизительное издевательство! — она встречала розовеющий свет зари в ночном горшке на подоконнике разоренного замка.

Вот какие воспоминания освещали зловещим светом сидящих за столом солдат, заставляя вздрагивать бедную хозяйку, которую трудно было заподозрить в трусости и малодушии, а вздрагивала она при каждой шутке молодчиков, что с каннибальской радостью наливались сидром возле изнемогавшего от боли шуана. «Может, и Понтекулана они прирезали?» — невольно подумывала она.

Стемнело. И вот неизвестно отчего — то ли под влиянием ночных теней, ибо преступные замыслы вызревают в сердцах негодяев под покровом тьмы, то ли под влиянием винных паров, а может, из-за укоров извращенной человеческой совести, не позволяющей оставить задуманное преступление неосуществленным, — но только чем темнее становилось в домишке, тем ярче разгорались мстительные и кровавые замыслы в сердцах гвардейцев. Шуан лежал запрокинув голову на жесткой постели и не мог даже застонать от боли. Сердобольная женщина, спеленав его развороченную голову тряпицами, накрепко стянула ему рот, наложив на раненого печать молчания. Стонать он не мог, зато дышал тяжело и трудно, с бульканьем, клокотаньем и хрипом. И этот непрекращающийся хрип из темного угла, похожий на зловещий клекот, что врывался в паузы между выкриками и взрывами хохота «синих», стал казаться им дерзким вызовом поверженного врага, — раздавленная, издыхающая боль пыталась прокусить грубый сапог торжествующей победы.

— Доехал меня шуан своим сипеньем, — произнес глава пятерки, — так и чешутся руки отправить его ко всем чертям, прежде чем мы соберемся отсюда топать.

— И отправим! — подхватил другой, наверное самый отталкивающий из всей компании — с маленькой сплющенной, похожей на змеиную, головкой, торчащей на жилистой шее из огромного темно-красного шейного платка, который служил хозяину еще и ранцем: сейчас он в нем, например, припрятал рубашку, которую поутру изъял у кюре; глумливая усмешка кривила его бескровные губы. — Почему бы и нет, сержант? — захохотал он. — Работа-то мужская. Выпьем по последней и прикончим, не до утра же нам здесь пить! Вот только как мы его прикончим? Ты сам сказал, гражданин сержант, что факельщики войска справедливых пришли сюда не за тем, чтобы сократить каналье пытки, которыми он по заслугам наслаждается в ожидании адской сковороды. А что, если ада не существует? Давайте придумаем ему такую муку, которая любой ад заменит до того, как он окочурится!

— Клянусь дьяволом, копытами его и рогами, Черепок прав, — одобрил подчиненного сержант.

Желтоватое с курносым носом лицо гвардейца и впрямь напоминало череп, так что прозвище свое он получил не случайно.

— Прикончим его, ребята, с чувством, с толком, с расстановкой, как любит говорить капитан Мориссе, — продолжал сержант, — и объявляю, граждане, наш военный совет открытым. Предлагаю обсудить, какой смерти заслуживает шуан-мерзавец.

И очевидно, в поисках вдохновения гвардейцы вновь наполнили сидром глиняные стопки, купленные за гроши в соседнем городишке.

Жалость и сострадание заговорили голосом Марии Эке. Из глаз ее катились слезы, когда она молила своих гостей пощадить раненого. Но пятеро мужчин остались глухи к голосу сострадания. Мать молила о жизни для своего несчастного сына, но как ни горячи были ее слезы, как ни трогательны слова мольбы, они не вызвали ничего, кроме раздражения.