— Так значит, вы полагаете, дядюшка Тэнбуи, что на вашу кобылку навели порчу?
— Думаю, навели, — отвечал он задумчиво и, проведя ладонью по лбу, невольно сдвинул шапку набекрень. — Да. Именно так я думаю, сударь, и так оно и есть. Дело в том, что вчера на ярмарке в Креансе я зашел в кабачок, и там сидел один из пастухов-изгоев — чумы нашего края, — из тех, что захотят и наймутся к любому хозяину. Пастух сидел, сгорбившись возле очага, и грел на огне кружку со сладким сидром, а я продолжал торговаться с одним фермером из Каранта. Мы наконец сторговались, ударили по рукам, и тут вдруг мой покупатель говорит, что ему понадобится гуртовщик, чтобы свести бычков в Кутанс, поскольку сам он отправляется в Мюниль-ле-Венгар навестить хворого свояка. Тут пастух, что сидел у очага и пил теплый сидр, возьми и предложи свои услуги. «А кто ты такой, чтобы я тебе своих бычков доверил? — спрашивает фермер. — Вот если знает тебя дядюшка Тэнбуи и поручится, возьму с дорогой душой. Что скажете о парне, мэтр Луи?» — «Коли хотите, можете его взять, — отвечаю я фермеру, — но я, как Понтий Пилат, умываю руки и не приму никаких упреков, если с бычками что случится. Кто поручился, тот и платит, говорит пословица, а я не ручаюсь за тех, с кем незнаком». — «Придется мне поискать другого гуртовщика», — сказал карантинец. Тем дело и кончилось. Теперь-то я припоминаю, что пастух взглянул на меня, и взгляд его был чернее смертного греха. А потом застал пастуха возле конюшни, когда забирал Белянку, чтобы ехать…
Объяснение старины Тэнбуи вполне походило на правду. Лошадка могла охрометь и без порчи: пастух, разозлившись, взял да и воткнул в копыто Белянки иголку или булавку, желая при помощи несчастной животины отомстить хозяину. Так когда-то поступил жестокий мальчуган-корсиканец (я имею в виду Наполеона): он запихнул ружейную пулю в ухо любимого коня своего отца в отместку за то, что тот посмел наказать сына. Однако для моего котантенца налицо была бесовщина: Белянка хромала, а на ноге ни единой царапины!
Дядюшка Тэнбуи поставил фонарь на ближайшую кочку и принялся набивать трубку, не сводя глаз с Белянки, а та, как все страдающие умные животные, инстинктивно наклоняла изящную головку к больной ноге. Спешился и я и тоже стал крошить листы мэрилендского табака, намереваясь набить себе трубочку. Морозец тем временем все чувствительнее покусывал нам щеки.
— Жаль, — начал я, оглядывая голую, без единой былинки землю, на которой даже осенний ветер не сумел отыскать ни одного сухого листка, — жаль, что неоткуда тут взять сушняка, какой обычно валяется под ногами. А то бы развели мы с вами костерок, пока отдыхает Белянка, и согрели бы хоть немного озябшие руки.
— Сушняка! — эхом повторил Тэнбуи. — Да мечтать в наших ландах о сушняке все равно что мечтать среди зимы о зеленом лесе. Нет тут ни того ни другого. Так что дышите на ваши озябшие руки, и дело с концом. Когда в светлые ночи шуаны собирались в ландах на военный совет, они тащили дрова для костра с собой, благо в чащобе, где они прятались, сушняка хватало.
Пышущий энергией здоровяк в рыжей куртке нежданно-негаданно упомянул про шуанов, вместе с которыми, возможно, стрелял из-за изгородей, когда был мальчишкой. Упомянул случайно, мимоходом, но ненароком оброненное слово воскресило передо мной удивительные призраки прошлого, и рядом с ними стерлась и поблекла нынешняя реальность.
Я ведь только что покинул город, где шуанская война оставила глубокий след. Кутанс не забыл еще необычайной драмы, для которой в 1799 году послужил подмостками, — драмы, завершившейся похищением легендарного де Туша, бесстрашного связного князей и принцев: он ждал расстрела на рассвете, но двенадцать отважных рыцарей его похитили.
Бережно, как если бы собирал драгоценный прах, я выискивал мельчайшие подробности этого единственного в своем роде деяния, чудеснейшего среди доблестных проявлений человеческой удали. Я охотился за драгоценными крупицами там, где, как мне казалось, жива была еще подлинная история, далекая от запыленных папок и канцелярий, — изустная история, история, состоящая из историй, рассказанных отцами-очевидцами, сохранившими в груди жар пережитого и с жаром передающих это пережитое своим потомкам, стараясь напечатлеть его огненными буквами в их сердцах и памяти. Недавние мои впечатления были еще так свежи, что случайно оброненное слово «шуаны», да еще при таких диковинных обстоятельствах, мгновенно пробудило мое задремавшее было любопытство.
