Чтобы помешать им и отвлечь серебробородого, я вскочил с тахты и вновь подсел к столу.
— Погодите, — сказал я серебробородому, — о каком моем поступке, о каком акте самопожертвования вы говорили?
— Я почем знаю? — потряс бородой тот.
— Ну как же, ну как же, — не отставал я.
— Ну уж по крайней мере такой поступок, чтобы уж из ряда вон, что-нибудь смертоубийственное, без того вам никак не обойтись.
— Не обойтись…
— Самое, как говорится, сильное доказательство, чтобы вы уверовали. Да только… как вам отважиться на него?
— Почему бы нет?
— Да так. Ведь вы же без каких-то особых, явных знаков начала светопреставления не рискнете, пожалуй. Вам ведь нынешних знаков мало! — вздохнул он огорченно.
— Хотелось бы чего-нибудь буквально из обещанного.
— Эх, гордец, вы, гордец. Побойтесь все-таки Бога! Да чего же вам? Увидеть престолы и сидящих на них, которым дано судить вас? И увидеть новое небо и новую землю?
— Ну, не отказался бы от таких убедительных видов.
— Ох, увидите, увидите! В свое время. Но поступок ваш тогда будет уже ни к чему. За секунду до того хотя бы надо, за одну хотя бы секундочку!.. А так… Ну разве что действительно только увидеть… Как старик Моисей, которому дано было перед смертью бросить один взгляд на землю обетованную, умилиться ее чудесным садам, виноградникам, чистым рекам и богатым городам, — да и только… Как написано: «Я дал тебе ее увидеть глазами твоими, но в нее ты не войдешь…» Минутку, прошу прощения, — извинился серебробородый, отвлекаемый щедрейшими ласками моей жены.
Все вокруг громче зазвенели бокалами, задымили сигаретками, трубками и кальянами, с похвалой отзываясь о проницательных рассуждениях серебробородого, со священным ужасом начали говорить о всяческих знаках и предзнаменованиях, указывая друг другу в раскрытые окна и отыскивали в ночном небе якобы какие-то предвещающие конец перемены. Посыпались реплики:
— В конце концов убояться Бога — это уж само собой уверовать!.. И ничего в том насильственного!.. И уж ничего малокультурного!.. Страх страху рознь!.. Дай Бог нам всем как следует убояться!..
— И все же, любезный, — я почти тянул серебробородого под руку, — что чрезвычайное я должен совершить, чтобы доказать себе, что я уверовал, и действительно уверовать?
— Ну вы, ей-богу, слишком многого от меня требуете. Вы уж слишком назойливы.
«Сейчас он вообще скажет, чтобы я отвязался, что им не до меня», — подумал я и все-таки не отстал.
— Какой именно поступок?
— Я вам попробую объяснить, — согласился он со вздохом, отрываясь от моей жены, вставая и беря меня самого под руку. Он подвел меня к раскрытому окну. — Вот, пожалуйста: поднимитесь сюда, на подоконник, перекреститесь, скажите вслух или просто подумайте «верую!» и — прыгайте. В этот самый момент уверуете истинно и спасетесь.
— До чего же глупо, — разочарованно отрезал я.
— Как знаете, — снова вздохнул он и, отпустив мою руку, отошел прочь, а я остался у окна.
Я смотрел и вроде бы не находил в ночном пространстве ничего «предвещающего», хотя с огромной, сорокасемиэтажной высоты вид был занятный.
Полная, красноватая луна обильно источала свет, жаркий, словно в знойный полдень. Одиночные и множественные огни вспыхивали и гасли среди зданий то в одном, то в другом квартале города. Предрассветное свечение, просачивающееся из-за горизонта, позволяло рассмотреть внизу довольно мелкие объекты.
Я оглянулся. Люстра была погашена, стол озарялся несколькими свечами, но застолье продолжалось не с меньшей резвостью: неясные, искаженные колеблющимся живым освещением фигуры поднимались, разливали вино, произносили невнятные тосты, звенели хрусталем и серебром.
Я снова повернулся к окну и с неожиданным содроганием отметил про себя, что в ночном небе в самом деле происходит постоянное движение, словно едва-едва колышется огромная плащаница.
— Он сказал правду, — услышал я около уха дорогой голос. Незаметно подошедшая жена как будто в страхе прижалась ко мне, взяла мою руку.
— Ты больше не уйдешь? — спросил я.
— Хочешь, я сделаю это вместе с тобой? — предложила она самоотверженно вместо ответа.
