Дневник – барометр. Барометр ожидания перемен. Сейчас все напрочь забыли, с какой страстью, особенно со времени «гонки на лафетах», страна ждала перемен.
И дождалась. Черняеву уже далеко за шестьдесят. Он размышляет о пенсии. И вот – 11 марта 1985 года. Когда Громыко на Пленуме назвал Горбачева, «зал взорвался овацией, сравнимой с той, которая была при избрании Андропова».
Черняев, совершенно не помышляя о карьерных передвижениях, рассуждает о Горбачеве: «… будет ли он медлить (как это случилось с Андроповым) с крупными реформами?… А ведь нужна „революция сверху“. Не меньше. Иначе ничего не получится. Понимает ли это Михаил Сергеевич?… Слишком захлебывающиеся упования и надежды!»
Мотив темпа и радикальности преобразований становится основным в дневнике – и до назначения помощником генсека, и после. Здесь Анатолий Сергеевич оказывается мудрее многих представителей своего поколения. Оставаясь верным Горбачеву, его очень близким соратником и болельщиком (достаточно сказать, что в Форосе в августе 1991-го рядом с президентом СССР оказался именно Черняев), он досадует на шефа. Но не с тех позиций, что тот все «разрушил», а исключительно с той точки зрения, что Горбачев постоянно опаздывал – и с радикальной реформой партии, и с экономическими преобразованиями, и с децентрализацией Союза. В послесловии (сегодняшнем) к 1989 году Черняев пишет: «Не в ошибках дело. Советский строй давно, задолго до Горбачева, исчерпал свою историческую миссию в России и был обречен на исчезновение. Перестройка объективно не могла уже его спасти… И не случайно среди кадров, унаследованных от сталинистской эпохи, не нашлось людей ответственных, компетентных и достаточно многочисленных, чтобы упорядочить движение к новому качеству общества».
… И даже в последних эпизодах дневников – тяжкая доля философа у трона, спичрайтера при власти. Черняев пишет один из вариантов прощального обращения Горбачева. «М. С. стал увечить свой текст. Я как мог его „облагородил“… ослабил места, которые могут вызвать только иронию и насмешку».
Кто-то делает королей, а иные – подчас те же самые люди – обеспечивают им уход в Историю…
Из того же поколения – Лев Безыменский, сын «комсомольского» поэта Александра Безыменского, автора, точнее, умелого переводчика «Молодой гвардии» (с немецкого) и «Прекрасной маркизы» (с французского). Больше того, Лев Александрович – одноклассник Анатолия Черняева: элита тех лет действительно сосуществовала, как в гетто, на очень небольшом пространстве. В журнале «Новое время», где я работал, Лев Александрович занимал специфическое положение, потому что ходил туда на работу в течение почти полувека, и специфический кабинет – такой же узкий пенал, как у всех, только с особой аурой кельи ученого. Лев Александрович корпел над статьями за массивным старомодным дубовым столом с резными панелями, занимавшим половину комнаты, а оставшаяся половина состояла из заполненных книжных шкафов, столь же изысканных и старомодных. Старомодным был и сам этот доброжелательный, невысокий, аристократически грассирующий человек. Ему уже было под восемьдесят, а он ходил на работу. При этом был всегда безупречно, на европейский манер, одет, галстук неизменно подобран в тон костюму. Писал он от руки, усеивая страницу прямыми, без наклона, буквами. Приносил текст, как правило, мне, я же потом помогал машинисткам расшифровывать наиболее заковыристые фрагменты.
В его биографии было много занимательных фактов, самый «банальный» и известный из которых – исполнение функции переводчика при попавшем в плен в январе 1943 года генерал-фельдмаршале Фридрихе Паулюсе, главном авторе «Директивы № 21», то есть плана операции «Барбаросса». Сохранилась даже фотография: высокий, не столько надменный, сколько печально-отчужденный фельдмаршал в шапке-ушанке, а рядом – по плечо ему, молодой переводчик. Двадцатитрехлетний офицер, знаток немецкого языка, почему-то спровоцировал железного генерала на лирическое настроение. Сзади шли конвоиры, Безыменский шагал по ночной заснеженной дороге рядом с Паулюсом. Бывший замначальника гитлеровского Генштаба, ныне командующий 6-й армией вермахта, вдруг повернулся к переводчику и сказал: «Вы знаете, я много месяцев не видел звездного неба». Просто Иммануил Кант какой-то!
