Русские все же успели дать выстрел по его штурмгруппе. Это было последнее, что они успели сделать. Ворвавшиеся на батарею гренадеры теперь крошили на куски собравшихся там вражеских артиллеристов и стрелков в жестокой рукопашной. Тот единственный выстрел, что успели дать оборонявшиеся, лег с перелетом, взорвавшись на дороге за спинами атакующих эсэсовцев. А вот отставшим досталось… Гренадера, стрелявшего в зарезанного русского, просто разнесло – снаряд взорвался прямо у него за спиной. Пулеметчик, залегший возле угла ближайшей хаты, уцелел. Ему-то что? Лежал, да еще и в сторонке – только землей присыпало. Зато Гансу досталось по полной, так что теперь он стоял на четвереньках посреди улицы и смотрел, как его солдаты добивают штыками и саперными лопатками последних защитников батареи. В голове гудело, по щеке и шее текло что-то липкое, из раскрытого рта на землю капала тягучая, вязкая слюна, черная от набившейся в рот едкой дорожной пыли… Когда наконец в его поле зрения появились форменные штаны, заправленные в грязные сапоги, Ганс каким-то неизъяснимым чувством понял – бой окончен, Куно опять подоспел как нельзя более кстати.
* * *
Как показал последующий разбор полетов, все оказалось не так уж и плохо. На дороге Ганс провалялся всего пару минут. Поднявшись с помощью Клинсманна на ноги, он смог почти самостоятельно добрести до ближайшей целой хаты и даже не забыл подобрать по дороге свой верный МП. Там его и отыскал Геро через тридцать минут после окончания боя.
Ганс сидел на табуретке и шипел, как килограмм шкварок на раскаленной сковородке – ротный санитар при тусклом свете двух керосиновых ламп пытался приладить на место полусрезанный снарядным осколком кусок кожи на его голове. Выглядел Ганс жутковато: в потрепанном камуфляже, обляпанный грязью и кровью с ног до головы, светлые волосы с левой стороны слиплись и потемнели от крови, кровью также была измазана вся левая сторона лица и часть шеи. На фоне темного лица, покрытого маской из засохшей крови и смешанной с потом пыли, резко выделялись светлые глаза и зубы, неестественно отблескивающие в полутемном помещении. Больше всего Нойнер сейчас напоминал упыря, выкопавшегося из могилы пару часов назад и уже успевшего за это время кого-то загрызть. Именно это Геро ему и сообщил, рассматривая лежащую на столе пробитую каску, спасшую Гансу жизнь, и застрявший в ней зазубренный осколок снаряда, едва его этой жизни не лишивший.
– Пошел к черту со своими шуточками! Как там в роте?
– Нормально все. Село взяли, никто не ушел, батарею захватили. Сейчас перегруппируемся и укрепимся так, что утром нас целый полк с артиллерией отсюда не выбьет.
– Хорошо. Потери?
– Раненых двадцать семь, считая тебя. Тяжелых – восемь, их всех уже доставили к батальонному врачу. Вроде жить будут. Взводные все в строю. Крамера слегка зацепило, но он сам перевязался – ничего серьезного.
Убитых – двенадцать, считая «Счастливчика».
– Какой он на хрен после этого «Счастливчик»?!! – Санитар, накладывая повязку, в очередной раз зацепил лоскут кожи, и Ганс снова зашипел, как рассерженный кот. – Как его угораздило?
– В конце уже, когда последние дома зачищали. Влетел в хату, а там баба какая-то в форме – то ли санитарка, то ли связистка – хрен поймешь. Ну, он на нее и уставился, как баран, а она револьвер достала и две пули ему в живот всадила.
– Ну и дурак! Нашел время на баб пялиться! Почему он вообще первым в дом полез? Гранату почему не кинул? Кто там был еще?
– Сам же сказал: «дурак». Вот и полез впереди всех. С ним Крамер был со своими парнями, но он не успел просто, только бабу эту потом пристрелил.
– Мда, не повезло «Счастливчику»…
– Не бери в голову, Ганс. Если парень за год не научился стрелять, прежде чем думать, и кидать гранату, перед тем как войти, то шансов у него все равно не было. Не сегодня, так завтра…
– Тоже верно… Ладно, остаешься за старшего, а я к Бестманну. Эй ты, живодер, закончил?
– Jawohl, оберштурмфюрер! Сейчас только край бинта обрежу… – санитар засуетился, приводя наложенную повязку в надлежащий вид. – Готово!
