“батюшка”, значит, отец Дмитрий Бортко.
Авторитет его был настолько высок, что ему, кажется, совсем без особых усилий удалось организовать в Северном Прыже (опять-таки с одобрения главы администрации) районную ДСО – Дружину Спасения
Отечества (а не “Добровольное спортивное общество”, как эта аббревиатура расшифровывалась в прежние времена). В Дружину он привлек пять-шесть “афганцев” и ветеранов Чечни, с полсотни молодых парней призывного возраста и теперь собирал их два или три раза в неделю. И не только беседовал, но и проводил с ними что-то вроде
“курса молодого бойца”.
Интересы Отечества понимались отцом Дмитрием не только как некая общая, историческая, государственная категория, применимая к оценке столичных политиков (в основном “врагов России”), но и как критерий для оценки повседневного поведения окормляемых им духовных чад. И даже шире – для оценки поведения вообще всех жителей Северного Прыжа и района, пусть они и в церкви у него не бывали. Например, когда младший брат Федора Алексей Пробродин продал каким-то приезжим узбекам или таджикам старый, уже разваливающийся родительский дом на окраине Прыжа, батюшка произнес гневную проповедь о детях неблагодарных и корыстных, готовых вынести на торжище и продать чужеземцам и Отчий Кров, и саму Святую Землю Российскую. Трудно сказать, как это было акцентировано в проповеди, но в газете опорные слова опять-таки были напечатаны с заглавной буквы. “Вот так вот
Россия плавно и войдет в катастрофические Времена Заглавных Букв”, – сказал Митник. (В то время шла избирательная кампания, он неделю жил в Прыже и, конечно, заехал в Старобукреево.) Но Пробродин не только не оценил удачное “словцо”, но, кажется, даже и вообще не понял, о чем речь, – не до того ему было: поступок брата Алексея его-то задевал как раз впрямую.
Известием о продаже слободского дома Пробродин был совершенно убит.
И говорил об этом как-то сдавленно, словно ему горло перехватило:
“Нет, Митник, ты – умный, тебя вон народ выбирает, ты мне скажи, как это можно: продать родительский кров? Это что – в духе времени, что ли?” “При чем тут “дух времени”? – возмущался Митник. Он никогда не поддерживал пробродинских рассуждений о “нравственном безвременье”.
– Братья Авель и Каин жили совсем в другую эпоху, а там история была куда как покруче твоей”.
Братья – Федор и Алексей – всегда были близко дружны, младший тянулся за старшим, пошел за ним в тот же пединститут, приехал вслед за ним в Старобукреево, вместе работали учителями (Федор – историком и директором школы, Алексей преподавал биологию и географию), вместе музей создавали и строили… Кто мог подумать, что Алешка, Лёха – открытый, компанейский мужик, охотник и рыбак, способен на такое? В сознании Федора это было, как если бы кто выставил на торги родительские могилы, – последняя степень падения. И ведь втихую, тайно, подло – не то что не посоветовался, а даже и не сообщил – ни брату, ни сестрам.
Впрочем, если посмотреть спокойно, история была совсем не так трагична. Лет семь-восемь назад учителя биологии Алексея Пробродина двинули на повышение: назначили директором школы в Слободе, на окраине Северного Прыжа, – и они с женой уехали из Старобукреева.
Квартиру в Прыже им, однако, не предоставили, и они своими руками кое-как привели в порядок давно пустовавший и разрушавшийся родительский дом: Алексей три летних месяца вкалывал и плотником, и каменщиком, и кровельщиком – кое-как подлатал избу, и несколько лет они с женой прожили в ней, пока, выйдя на пенсию, не переехали в
Питер к дочери. Тогда-то, привыкнув, видимо, считать себя единоличным домовладельцем (все-таки спас практически заброшенный дом от полного разрушения), Алексей вернулся на несколько дней в
Прыж – и договорился с узбеками…
Федор только через полгода или даже позже с изумлением узнал, что
“родовое гнездо”, дом, где прожили жизнь и умерли отец с матерью, где прошло детство и ранняя юность, где в праздники сладко пахло пирогами с капустой и медовой коврижкой, где они с братом и сестрами-близняшками, зимой набегавшись на улице, вповалку отогревались на теплой печи и сверху смотрели, как отец, придя с работы, моет руки под умывальником в углу, а мать нарезает буханку хлеба и ставит на стол чугун с горячими щами, – вот этот дом принадлежит теперь чужим людям. Сначала он хотел через суд предъявить права – свои и сестер (а доля всех детей в имуществе покойных родителей само собой подразумевалась), но все-таки не стал, не захотел публичного скандала, – тем более что дом к тому времени уже разобрали и сожгли на задах участка, и на его месте зиял глубокий котлован под строительство трехэтажного кирпичного особняка с предприятием общепита на первом этаже – рестораном восточной кухни
