Потом, конечно, Создатель стаю эту покарает. Жестоко. Как Он умеет карать своих нашкодивших рабов… Вместе, конечно, со всеми нами — «вольными» зрителями!
Но Вам–то, — если даже выживете где–то, — легче Вам не станет.
Потому, господин Адлерберг, соглашайтесь, покуда я добрая.
Я могла бы найти Вам место ближе — в угодной сердцу Вашему Европе где ни будь у моих извечных должников Блейхредеров или Мендельсонов в вашей Германии, или Госкье с Камондо во Франции… Но, боюсь, и их судьба решается…Или решена уже…»
Возразить ей он не мог (Допускал — пока допускал только — что она права). Согласиться с нею не мог тем более. Та самая Гордость дворянская не позволяла. (Прощения прошу: к сожалению, их разговор происходил значительно раньше… позднее ставшим классическим диалога:
— «Никогда, никогда Воробьянинов не протягивал руки!
— Так протянете ноги, старый дурак!»
Потом граф его прочтёт. Успеет прочесть. И поймёт:
авторы романа его именно и имели в виду!).
Тоже потом, лет через одиннадцать–двенадцать, поймёт он и для чего старая предназначала его, на что подвигала п о д д е р ж к о ю своею. И от чего он бездумно отказался, гордец… «Воробьянинов». Но поймёт уже, когда всех их, всё их гордое сословие — и Адлербергов в том числе — сметут и изведут. И даже успеет пророчество Булгаковское прочесть: «…Всем, у кого наконец прояснится ум, всем, кто не верит бреду, что наша злосчастная болезнь перекинется на Запад и поразит его, станет ясен тот мощный подъём титанической работы мира, который вознесёт западные страны на невиданную ещё высоту мирного могущества…».
И в который раз «догадается»: так вот на что, — предвосхитив будущие сомнительные поползновения Чичерина, — предназначала его Великая Маленькая Женщина, намереваясь направить в средоточие «титанической работы мира» — на финансовый его, мира, Олимп. На подвиг, прежде всего, перманентного сопротивления только ещё приступившему к каннибальской своей работе большевизму. А он до конца всё ещё не понял её.
Вернее… «понял», — при своём–то хвалёном такте и уме, — превратно и глупее глупого. Грязно даже! Решил почему то, — стареющий и одряхлевший несказанно чудак–человек, — что она — тогда 79 летняя старуха(!) — предлагает ему, САМОМУ сиятельному Адлербергу(!), эдакому — тоже под восемьдесят уже — плейбою, самое что ни есть банальное СОДЕРЖАНИЕ! Ахти на Вас…
И оскорбил отказом.
…Тотчас после переворота, — вместо того чтобы попытаться уйти со своими близкими туда, где его, не в пример миллионам никому не нужных российских беглецов, любили искренне и ждали, — он заметался как лис на британской псовой охоте… Спрячет зачем–то родных в украинскую мясорубку. И сам сбежит в костромские леса, к пустому для него Нелидовскому кладбищу….
А ведь мог бы, — ничего не потеряв, — путное что–то сделать для них в Америке. Да и для не вовсе чужой ему России. Для русских иммигрантов «первой волны», наконец, когда хлынет она на Запад. Тем более с его–то связями в Европейских элитах!…
Да что там…
С того же проклятого 1917 года граф, — пенсионер по всем человеческим и Божеским законам, а согласись он с предложением Анны Розы — ещё и человек обеспеченный, — он право имел лицезреть на всё как есть творимое большевиками в его стране со спасительного отдаления. Пусть американского.
Но простим затурканному обстоятелтствами Николаю Николаевичу судьбоносную его промашку. Вот, даже Михаил Булгаков, — признанный знаток и певец таинственного и неисповедимого, инфернального даже, — и тот опростоволосился. И ничего особенного: собственная его судьба простою тоже не была. Переплеталась затейливо, — и не однажды, — с судьбами Адлербергов, дальних родичей. С судьбою Сергей Васильевичевой ещё и как фронтового товарища! Но даже он понял всё то, что так и не понял наш герой, десятилетием (да ещё каким!) позднее Анны Розы.
…Обидно очень! Но не дожил чуть–чуть Николай Николаевич до января 1955 года (напомню, рождённый в 1848 году!). Не дожил до времени, когда внучатая племянница его Нина Оттовна, дочь Мелитты, — из 24–х летней ссылки (в начале которой родилась) освобождённая, — встречена была в Москве свекром своим Залманом Додиным и всё ещё живой, здравствующей всё ещё, Великой женщиной… Да! Да! — Всё тою же Великой Маленькой Женщиной Анной Розою! Нина, жена моя, восемь лет со дня того январского, пестовала их — Старую, и моего старика–отца. Как за малыми детьми ухаживала за ними. И, — «самая близкая и самая любимая — любимее и ближе всех самых близких и любимых!», — 25 марта 1963 года глаза ей закрыла, 127 летней! (Свекор умер 6 июня годом прежде). Обмыла. Оплакала. И похоронила. Как смогла отплатив старой женщине теплом удивительного сердца своего за более чем полувековой давности сердечный её порыв…
