Бобровская злилась, но в глубине души ей было смешно. Пусть только придет! А он придет, куда денется. Она ему на голову помойное ведро наденет. Если сунется на порог, мало не покажется… Шатаясь, Бобровская вернулась за стол. Ясное дело, в костел она уже не пойдет. Слишком устала. Звон колоколов убаюкивал, как колыбельная. Каждый удар колокола щипал струну в сердце. Когда-то Бобровская тоже была молода и красива, у нее тоже были мечты и стремления. У нее были отец, мать, братья и сестры. Куда все делось? Исчезло, растаяло, как дым. Она любила, любила… и Бобровского, и Щигальского. Стал директором, важной персоной. Теперь ее и знать не хочет, сукин сын. Скрывается, прикидывается, что сдох. Очень занятой. Для блядей у него время есть, а для меня нет. Понятное дело, я ему больше не нужна. Ничего, обойдусь. На хлеб себе зарабатываю, что мое, то мое… Бобровская хотела себе налить, но бутылка была пуста, одна капля осталась на донышке. Бобровская поднесла стакан к носу, вдохнула водочный запах. Вдруг открылась дверь. На пороге стоял Люциан. Бобровская засмеялась от радости. Хотела сказать что-нибудь резкое, но слова застряли в горле. Люциан был бледен и растерян.
— Явился, пан помещик! — Бобровская указала на него пальцем.
— Где Кася?
— А я ее съела. Зарезала, изжарила и съела. Хи-хи…
— Где она?
— В спальне. Пьяна в стельку.
Люциан оглянулся по сторонам и подошел к Бобровской.
— Эльжбета, я человека убил!
Улыбка застыла у Бобровской на губах.
— Убил?
— Да, убил.
— И кого же, позволь спросить?
— Дворника из дома Ходзинского. Он не хотел мне ворота открывать, я и вогнал ему пулю в лоб.
— А что ты делал в доме Ходзинского?
— Квартиру грабил.
— Грабил и убивал, значит…
Бобровская почти протрезвела, но ноги ее не слушались, она не могла встать. Вдруг начало пучить живот. Бобровская то ли всхлипнула, то ли рыгнула.
— Ты шутишь, что ли?
— Нет, это правда.
— Молодец, очень хорошо.
Бобровская смотрела на него, все еще улыбаясь. Она задавала вопросы тупо и равнодушно. На нее накатила страшная усталость, ей было не оторвать зад от табурета. Во рту стало сухо. Она знала: что бы она ни сказала, получится какая-нибудь глупость.
— А ограбить-то хоть удалось?
Люциан удивленно посмотрел на нее. Казалось, он не сразу понял, о чем она спросила.
— Ничего не нашел. Только бумаги, но для меня это так, мусор.
— Понятно.
— Наверно, он все с собой забрал.
— Ага.
— Я сейчас уйду. Легавые могут нагрянуть в любую минуту.
Люциан назвал полицейских так же, как их называют уголовники — воры, грабители и убийцы. Бледный, ссутулившись, он стоял в расстегнутом пальто, шляпа надвинута на лоб, руки в карманах. Люциан достал папиросу, сунул в рот и тут же выплюнул. Бобровсая по-прежнему сидела на табурете. Живот вздулся, как барабан. Она уже совсем протрезвела.
— Зачем ты это сделал? Ну зачем? Могли бы так хорошо праздник встретить…
— Мне деньги нужны.
— И что теперь будет, а?
— Не знаю, не знаю.
— А как они тебя найдут? — помолчав, спросила Бобровская.
Люциан задумался.
— Кася утром вернется домой. Ее допросят, она и расскажет. Она же дура деревенская.
— Ты только сейчас это понял? Нельзя ее домой отпускать.
— Ты о чем?
Бобровская не ответила. Люциан снял пальто и положил на крышку швейной машины. Весь костюм был в белых ниточках. Он согнулся, будто у него резко заболел живот.
— Ты голодный, есть хочешь? Я тут тебе всего оставила.
Люциан нахмурил брови. Он будто ее не понимал.
— Голодный? Нет. Выпить найдется?
— Выпить не осталось.
— Все вылакали? Ох, и устал же я…
Люциан опустился на стул посреди комнаты и зажмурился. Он до сих пор не снял шляпу. Казалось, так и уснет сидя, но вдруг открыл глаза. В мутном взгляде не было ни раскаяния, ни страха. Бобровская медленно повернулась к нему вместе с табуреткой.
— Я ее на твою кровать положила.
— Да? Ну, пускай спит.
— Не надо было этого делать, Люциан. Ладно бы еще старика, но дворника-то за что?
— Мужик, хам. Хочу выйти, а он не дает. Ключом на меня замахнулся.
— Он узнал тебя или нет?
— Думаю, не узнал.
— Грех-то какой. У него ведь наверняка дети. Да еще и в святую ночь.
— Заткнись!
