— Попрощайся с папой.
Саша робко подошел к отцу.
— Пап, ты уезжаешь?
— Уезжаю.
— Куда?
— Куда глаза глядят.
— А куда они глядят?
— На мир. Туда, где евреи.
Саша ничего не понял. Ему стало смешно. Странный у него отец, все время пристает к нему, заставляет молиться, без конца говорит о Боге, заповедях, евреях. То нельзя, сё нельзя. У него такая длинная борода. Скорее дед, а не отец. Старый уже. Похож на нищих, которые ходят тут с сумами и мешками. Подошла Клара.
— Хоть бы поцеловал ребенка.
Калман не ответил.
— Ты не имеешь права брать карету.
— Это моя карета.
— Еще посмотрим.
— Иди отсюда, пока не получила!
Клара попятилась назад. В городе она позвала бы полицию, а кого позовешь в Ямполе? Тут только один полицейский, и тот пьяница. Генерал Риттермайер в Петербурге. Смирнова перевели, Поприцкий не станет за нее заступаться. Мужики, хамы, все на стороне Калмана, потому что он позволяет им воровать лес и пасти скот на своих лугах. «Как же я ошиблась!» — подумала Клара.
— Развестись хочешь? — спросила она.
— Хочу от тебя уехать.
— Боюсь, я беременна.
Калман опять промолчал. «Беременна от любовника!» — подумал он. Ему захотелось подбежать к ней, схватить за волосы повалить на землю и забить ногами, как поступали когда-то с распутницами. Он презрительно сплюнул.
— Есть Бог на свете!
— Пойдем, Сашенька. Значит, войны хочешь? Будет тебе война, только выиграю я, а не ты.
— Убирайся к черту.
Клара увела сына. Калман еще долго возился с каретой. «Почему я до сих пор молчал? — удивлялся он себе. — Надо было этого шарлатана в первый же день прогнать… А ей все волосы выдрать… Выиграет? Пускай. Мне, кроме куска хлеба да миски борща, ничего не нужно». Было время, когда Калман был слаб, как младенец. Теперь же в нем проснулось мужество. Он отбросил стыд. Это она согрешила, а не он, вот пусть она и стыдится! А он остался порядочным человеком, кошерным евреем. Женившись на Кларе, Калман перестал ездить в Маршинов, он не мог смотреть в глаза Йойхенену, Ципеле, Иске-Темерл, которая чуть не стала его женой, и прочей родне. Только раз туда и съездил, и то не на праздник, а когда в Маршинове не было хасидов. Приехал и сразу обратно, очень занят был торговыми делами, времени не было. Сейчас он решил, что останется в Маршинове на Дни трепета. Гори оно все огнем, хватит работать на дьявола… Еще ночью Калман отпер кассу и вынул всю наличность. Теперь пачка банкнотов лежала у него в нагрудном кармане.
Со станции вернулся Антоня, но Калман решил, что будет править сам. Он не собирался отсылать карету обратно.
Калман остановился у конторы, где сидели бухгалтеры и кассир: Морис Шалит, Давид Соркес и Игнац Герман. Контора была пристроена к амбару. Здесь же располагались сарай для извести и клетушка, где хранился инструмент для валки леса: топоры, пилы, измерители, логарифмические таблицы, а также пустые бочонки — напоминание о временах, когда Калман держал лавку и шинок. Ямполь был удивлен: Калман сам правил лошадьми. Его служащие якобы занимались квитанциями и счетами, а на самом деле сплетничали о Кларе и ее любовнике, студенте Ципкине. Только что видели, как он проехал в бричке. Калман спрыгнул с козел и вошел в контору.
— Ну что, всё пишете?
Никто не ответил.
— Я еду к ребе, моему зятю. Останусь там на праздники, а может, и дольше.
Морис Шалит вынул из-за уха карандаш.
— Хасидом стали?
— Евреем. Пока вместо меня будет Майер-Йоэл. Будет расписываться за меня.
— Майер-Йоэл? Надо бы доверенность составить.
— Не надо. Сейчас все на мельницу поедем. Чернила захватите, перо. И сургуч не забудьте.
— Любой приказ своего хозяина исполняй, — процитировал Талмуд Давид Соркес.
— Кроме приказа умереть, — добавил Морис Шалит.
Калман не привык приказывать своим людям. Обычно он говорил с ними обстоятельно, обо всем советовался. Но сейчас он стоял молча, с кнутом в руке — то ли хозяин, то ли извозчик. Писари быстро допили принесенный служанкой чай. Карета была так набита вещами, что в ней еле уместились два человека. Игнац Герман сел рядом с Калманом на козлы. Торговцы вышли на улицу, женщины высыпали из мясной лавки посмотреть на такое чудо. Служанки открывали окна, высовывали растрепанные головы. Перешептывались, что, видно, не к добру это. Не иначе как Клара выгнала Калмана из поместья. Уже как-то узнали, что из замка послали за Даниэлом Каминером. Евреи пожимали плечами: а чему удивляться, как стелешь, так и спишь. Карета покатила по дороге. У мельницы стояли две фуры, им пришлось уступить карете место. Мужики сняли шапки и поклонились пану. Из мельницы вышел Майер-Йоэл, с ног до головы обсыпанный мукой, даже черная борода словно поседела. Калман отозвал его в сторону и вкратце объяснил, что хочет уехать на пару недель или даже месяцев, а Майера-Йоэла оставить за старшего в поместье и на известковых разработках. Не хочет он, Калман, больше оставаться с такой женой. Майер-Йоэл пригладил бороду. Он давно знал, что так и будет. Азриэл в торговле ничего не смыслит. Ребе — он и есть ребе. Стало быть, Майер-Йоэл — единственный наследник. Они стояли возле плотины, разговаривали и смотрели, как вода с шумом падает на колесо, как бурлит белая пена. День был теплый и ясный, в воздухе летала паутина. Крестьяне называют это время «бабье лето». Пахло хлебом, сеном, конским навозом и хвоей из недалекого соснового леса. Квохтали курицы, кричали петухи. Мужики строили амбар, таскали бревна и доски. Букашка, которую зовут божьей коровкой, села Калману на лацкан.
