По дороге на Житомир Кирпонос спрашивал себя: «Что же дал контрудар? Не лучше ли было держать оборону?» — и находил только один ответ: наступление мехкорпусов закончилось неудачей в тактическом масштабе, но принесло оперативный выигрыш. Контрудар задержал гитлеровцев на семь драгоценных дней. И еще два дня они потеряли на рубеже старых УРов. Врагу не удалось окружить главные силы Юго-Западного фронта. Но все же он наступает, рвется к Днепру. А какой ценой? Пленные показывают: «Опустошены лучшие гренадерские дивизии. Триумфального марша на Киев не вышло!» Нет, господа! Теперь наш Киев превращен народом в крепость, и там вы, фоны-бароны, вместо скоротечного похода получите настоящую затяжную позиционную войну.
Приехав на ВПУ, командующий ознакомился с обстановкой. На окраине Проскурова шел тяжелый бой. Танковая дивизия гитлеровского генерала Мильче двигалась на Бердичев.
«Мильче?.. Мильче? — Кирпонос вспомнил одно донесение, полученное еще в Тернополе. — Знакомый герой…» — И брезгливо поморщился.
Мильче командовал Одиннадцатой танковой дивизией. Под Дубно, находясь на своем КП, он заметил прорвавшиеся тридцатьчетверки и, подобрав полы черного плаща, метнулся вороном к замаскированному в хлебах самолету. Мильче позорно бросил свой штаб. «Шторхе» унес его на запад. И вот этот генерал снова появился под Бердичевом…
Кирпонос, позвонив в штаб фронта, сказал полковнику Баграмяну:
— Враг стремится разрезать наш фронт. Какие приняты меры?
— Силами трех мехкорпусов стараемся отсечь вражеский клин, товарищ командующий.
— Этих сил недостаточно. Мехкорпуса в боях понесли потери. Выдвигайте артиллерию. Я скоро буду на КП в Святошино.
Покидая Житомир, Кирпонос всматривался в каменные особняки. Когда-то они принадлежали зажиточным купцам и знатным дворянам. Владельцы добротных домов бежали с кайзеровскими войсками, а в просторные комнаты с мраморными каминами и лепными потолками вошли бойцы Богунского полка. С испугом поглядывали на них в барских будуарах бронзовые купидоны — приходилось привыкать к махорочному дыму, к зычным голосам дежурных и зуммеру полевых телефонов.
Он задержал взгляд на доме с широким балконом и резной дверью. Вот-вот распахнется она — в кожаной тужурке появится Щорс, а за ним, подобно грозовой туче, выплывет в косматой бурке батько Боженко.
Знакомо нависают над крышей могучие ветви старого тополя. Только тогда под ним били копытами нетерпеливые кони. Как давно это было! А вот все вдруг ожило. Он снова чувствует на своем плече руку Щорса: «Будь начеку со своим полком».
Щорс легко вскакивает в седло. Медленно поднимается на стременах тучный батько Боженко: «Дивись, Михайле».
И только пыль из-под копыт…
— В городской парк, — тихо роняет Кирпонос шоферу.
Поворот руля, и машина послушно идет к реке. В скалистых берегах, словно морская синь, — Тетерев. Кирпонос входит в парк. Тихо. Пустынно. Тенистая аллея напоминает ему далекую пору молодости. Только тогда не шепталась, а по-осеннему шумела желтая листва. Вот и забор летнего театра. И, как в ту тревожную осень, вокруг ни души и настежь распахнуты двери. Сцена перестроена, но она на том же самом месте…
Он взбегает по ступенькам. Гулко звучат шаги. Сейчас он не командующий фронтом, а молодой, чубатый, с запорожскими усами лихой командир Второго Богунского полка — черная бурка, сабля, маузер и на ремне граната.
Та, ради которой он после боя примчался на пулеметной тачанке в парк, была здесь. Он застал ее одну на сцене. Увидев вооруженного человека в бурке, она метнулась белой испуганной птицей.
— Не бойтесь, Софья Андреевна, это я…
— Вы?..
Это был тот самый красный командир, который на каждом концерте дарил ей букеты роз и награждал аплодисментами. Она не знала почему, но все же ей были приятны его букеты роз и громкие хлопки. Она подошла к нему.
— Мне страшно. Я, кажется, слышала выстрелы. Скажите, что происходит? Я пришла на концерт… Но актеры не появляются. Публики нет.
— Сегодня другой концерт… Музыканты — пулеметчики.
— Вы пугаете меня…
— К городу подходят петлюровцы.
— Боже мой… Неужели это правда?
