— Я хотела бы на «водолее» ходить в Норвегию и возвращаться с пресной водой, и меня ждали бы, как ждут караванщики пустыни появления на горизонте оазиса. С каждым глотком выпитой моей воды во мне что-то прибавлялось бы. Я еще не знаю что, но прибавлялось. Я бы, наверно, физически ощущала, как они пьют мою воду.
Немногословному эстонцу это показалось утомительным, а может и театральным, и он взглянул на Нину с нетерпением терпеливого человека — никто бы, наверно, не уловил этого в скрытом взгляде Эйнара, но Егор уловил. И тут он понял, почему вчера Мари сказала слова: «Ах, это та…» После них легко ложилась любое: фантазерка, выдумщица, артистка.
«Они не понимают друг друга и не поймут, — подумал он об Илусе и Нине, но тут же вспомнил младшую дочь тетушки Апо Сашу, ту, что живет в Тарту — «истая эстонка» — и возразил сам себе: — А они понимают же, не мели вздор… Мы, русские, от рождения интернационалисты, часто поступаемся своим. Может, это и не всегда хорошо, но что поделать».
Эйнар не тяготился молчаливостью Егора, не тяготилась и Нина. Не любя быстротечных разговоров, Эйнар изредка спрашивал:
— Нина Сергеевна, не едешь в пионерские лагеря?
Мари уехала.
— Поеду.
Он несколько помолчал и, засомневавшись, спросил:
— На чем? Автобусы ушли утром и больше не пойдут.
— Начальник рыбного порта обещал машину. Как только освободится — пришлет.
Эйнар опять несколько помолчал.
— Я слышал мотор. Не она?
— Не она. У него газик, а это «Волга». Вон, за кустами остановилась.
Эйнар на этот раз поспешно сказал:
— Пойду поглядеть.
Нина проводила его взглядом.
— Хитрый куррат, — сказала она.
Егор проследил, как браслет скользнул у нее по руке, когда она стала поправлять свои непослушные цвета темной меди волосы.
— Куррат? Что это такое?
— Черт.
— Изучаете эстонский?
— Да. Очень трудный, единственный в мире. Я врач, психоневролог, могу помочь многим! Я хочу помочь многим. Я обязана им помочь, потому что никто тут не умеет делать то, что могу я. Впервые в жизни я чувствую, что не в силах помочь людям из-за того, что не знаю их языка. А чтобы делать свое дело, я должна говорить не хуже, чем они сами.
Она опустила руку, и браслет скользнул и остановился на запястье. Егору почудилось, что звякнуло что-то, может, невидимая цепочка кандалов.
«Чушь какая-то лезет в голову», — остановил он себя и хотел спросить, чем же она хочет помочь людям и почему они отвергают ее помощь, если нуждаются в ней. Но Нина заговорила сама:
— Да, я врач, психоневролог… Методы гипноза… Это новая специальность, и ее не хотят признавать. — Она взглянула на Канунникова, на его удрученно опущенные плечи. — Не хотят признавать не те, кому мы нужны, а те, кто раз навсегда отштамповал свой взгляд на науку.
Она опять взглянула на него, требовательно, как бы обвиняя его в нежелании понять, но Егор вовсе не был равнодушен к ее словам. Он-то знал, как это бывает. И сказал:
— Ну, я понял бы вас. Уверяю. Но тот, кто понимает, часто находится в положении лишь сочувствующего, а не решающего и утверждающего.
Как бы обрадовавшись человеку, который с полуслова понял ее, Нина подошла к Егору, и ему пришлось встать и оказаться глаза в глаза с ней. Ему сделалось неловко, когда он встретился с ее не по-женски жестким взглядом.
— Ну, ладно, не будем об этом, — сказала она, как бы извиняясь. — Опустимся к морю. Я люблю море. И штилевое, и бурное, днем и вечером, ночью и утром. Оно умное, как люди.
— Куда вы вчера плавали? — спросил он, идя за ней по узкой промытой тропинке, белеющей мелкими камешками.
— Да так, в море. Не рассчитала сил, штормило.
— Неосторожная вы!
— Что поделать! — Задумалась, хмуря лоб, тряхнула головой, как бы отгоняя мысли. Оглянувшись на него, сказала:
— Дура, конечно.
Они сошли к морю. Оно лежало тусклое, даже чистое небо не возбудило в нем красок. Слабые валы катились с большими интервалами и лениво шлепались об утонувшие гранитные глыбы, не доходя до берега.
И как бы окончательно доверившись ему, Нина заговорила:
— Я лечу людей от заикания. Это страшный недуг. Человек вырвал у природы свою речь с боем. Что мы без речи? Бегали бы как собаки. Собаки это еще лучший вариант. Они умные и порядочные. А если как бараны? Человеку речь была нужна, и он ее создал в себе. Он столько знал об окружающем его мире, и мир этот вдруг стал так сложен, что бараньего блеяния и даже львиного рычания ему было недостаточно, чтобы выразить все, что в нем копилось. И, понимаете, болезнь вновь толкает его в то животное состояние.
