– Чай, как и чистая родниковая вода, бывает нужен не одному телу, но и душе, – вздохнул Мансур. – И нет смысла наслаждаться им в одиночестве.
– Он крепок и душист без приторности – я никогда не испытывал подобного. А родник у тебя здесь имеется?
Он пожал плечами.
– Когда я захочу, из песка пробивается фонтан.
– Песок тоже – ответ на твои желания?
– И отдохновение глазу. Мириад возможностей, которые уменьшатся на одну, если её использовать.
Но это не те, которые необходимы ему для поддержания жизни и гостеприимства, – насчет них он не смущается.
– Это как холст или зеркало?
Он не совсем понял.
– Ты можешь живописать на песке?
– Ты мудр – такого я не ожидал. Откуда тебе знать о живописцах?
Я усмехнулся.
– Ткнул перстом в небо и попал. Отчего-то меня упорно окружают малярной работой самого возвышенного толка.
– Вот как. Да, ты догадался верно. Именно благодаря моим рисункам меня окончательно сочли еретиком. Но это было скорее поводом. Хоть это и запрещено нам, но как можно не создавать образы хотя бы в мыслях, хотя бы самоцветными крупицами на песке и каплями росы на бумаге! Главное, чтобы они были мимолётны и скоропреходящи. Ведь нельзя, чтобы они затмевали лик любви.
– Если тебе нужны самоцветы, я принесу тебе, – ответил я. – Это недалеко отсюда, на дне ручейка. Да ты и сам можешь туда прийти, если ноги в порядке.
– Боюсь, что да, – ответил Мансур. – Хотя после всего я должен был лишиться и их в придачу к голове.
– Вот, значит, что с тобой проделали.
– Я, можно сказать, сам напросился, – снова улыбка, ясная и открытая. – Есть, знаешь ли, одна тайна, которую можно выведать только на плахе.
– До таких секретов я вроде бы не охотник, – отозвался я. – Ибо неизвестно, как и где их потом использовать.
Мансур покачал головой с шутливой укоризной. Он был прав: то было самое начало его истории, а кто я здесь, как не выпытыватель и не выслушиватель того, чем со мной согласны или нет поделиться?
– Зато я отдал им всю жизнь, – высоким запредельным тайнам. Я вижу, ты остришь по моему поводу лишь для того, чтобы побудить меня к более обширным россказням, чем я был изначально склонен, не так ли?
И замолчал, собирая воедино все слова, что подступали к его губам.
– Знаешь ли ты, что истинная любовь – основа всего и опасный путь? Вижу, что догадываешься, хотя не испытал сего в полной мере. Мой учитель говорил, что сам Иблис был изгнан из рая не за что иное, как за свою любовь к Богу: он отказался поклониться венцу творения, человеку, ибо считал достойным поклонения только Создателя всего.
– В нашей религии говорится, что Сатана был проклят за неповиновение.
– И что с того? Знаешь, я глубоко размышлял над всеми религиями и нашел, что они многочисленные ветви ствола, имеющего один корень. Не требуй от человека, чтобы он исповедовал определенную веру, ибо в этом случае он лишь отделится от своего прочного корня. А ведь сам корень ищет человека и указывает ему величие и значение всего, и лишь тогда человек их осознаёт. Таким предуказанным корнем для меня было не тупое почитание и не слепое повиновение. Умом моим, моим каламом и моей кистью я стремился постигнуть суть запретного: дыхания цветка, души зверя, высокого духа человеческого. Но когда это было мне явлено во всем своём потрясающем великолепии, я отказался даже взглянуть на него и продолжил поклоняться Богу в аскетическом уединении…
Тогда Бог сказал мне, как говорил Иблису: «Преклонись перед этим!»
И я ответил: «Ни перед кем другим, помимо тебя!».
Бог снова сказал мне: «Даже если Мое проклятие падет на тебя?».
И я снова прокричал: «Ни перед кем другим!».
Так я презрел опасения и предостережения, вплоть до самых высоких. Ибо человек, охваченный любовью, воистину подобен пьянице и ночному бражнику, которому нет дела до чего-либо, кроме жгучего вина. А ещё он подобен мотыльку. Мотылёк не удовлетворяется ни светом, ни теплом, исходящим из свечи божественного источника, но бросается в пламя и сгорает в нем. Некоторые ждут, что он вернётся и объяснит им то, что видел, поскольку сам не удовлетворился тем, что ему рассказывали учителя. Но он в тот момент нисколько не желает не может стать учителем, ибо сделался чем-то много большим и оттого исчез, не оставив ни следа, ни тела, ни имени, ни опознавательного знака. Он владеет любимым всецело – что может быть бо́льшим, чем это, и как можно отойти от такого ради чего бы то ни было на свете?
