– Неважно, – невозмутимо ответила Элизия, хотя восприняла замечание с гримасой. – Никто из моих людей не удивился бы, увидев меня на лесной тропе… поскольку я захватила вот это. – Озорно улыбнувшись, Элизия подняла в руке лук и показала на плечо, через которое свисал колчан.
Джервейс еще больше нахмурился, и это подогрело гнев Элизии, угольки которого еще не совсем затухли после стычки с Волком.
– Кроме того, – в ее глазах вспыхнули золотые искры, – это мои земли, и я могу гулять здесь, когда захочу.
– Нам следует опасаться вовсе не твоих людей, если станет известно о нашей встрече, – спокойно ответил Джервейс на ее вспышку.
Почувствовав себя несообразительным ребенком, который получил справедливый выговор от родителя, Элизия ощутила укоры совести. Ей, конечно, следовало хорошенько подумать, прежде чем одеться. А ведь она специально выбрала ярко-вишневое платье, чтобы чувствовать себя посмелее во время поездки, которую ей предстояло совершить этим днем с темноволосым чужаком.
– Прости. – Элизия не смогла придумать ничего лучше простого извинения. – Обещаю по дороге домой закрывать платье.
Подыскивая объяснение, чем еще могло быть вызвано недовольство Джервейса, Элизия предпочла думать, что он сердит из-за ее отказа прийти накануне. Это означало, что, хотя Джервейс часто находил повод для критики, его все же тянуло к ней. Уцепившись за эту надежду, Элизия снова выразила сожаление, что была вынуждена отложить их встречу.
Джервейс пожал плечами. Ее отказ встретиться с ним на несколько часов раньше вызвал в нем всего лишь досаду, не больше, что его план откладывается. Именно этот план, а не какой-либо личный интерес к импульсивной девице, лежал в основе его отношения к ней. Поэтому он сразу отмел в сторону все извинения, чтобы заговорить о гораздо более важном, по его мнению.
– Что Черный Волк собирается натворить в Рокстоне? Он посвятил тебя в свои планы?
Элизия хотя и привыкла к прямой и резкой манере Джервейса вести разговор, но такое явное безразличие к тому, каково ей находиться в компании Черного Волка, обескураживало.
Заметив легкую морщинку, появившуюся между тонкими бровями, Джервейс понял, какую грубую ошибку совершил. Он всегда гордился своим острым умом и глубоким пониманием человеческой природы, а потому рассердился на самого себя за такой глупый промах и тут же попытался исправить положение.
– Боюсь, Марк может доставить тебе большие огорчения. – Джервейс взял лук у Элизии и положил его на землю, потом сжал ее руки в своих ладонях. – Он ведь уже подтвердил свое подлое намерение объявить именем короля нашу помолвку недействительной.
Джервейс так редко первым делал шаг, чтобы коснуться Элизии, что теперешний его жест успокоил ее лучше всяких слов. Она была близка к тому, чтобы улыбнуться, и даже почувствовала потребность прислониться к нему в надежде, что поцелуй развеет утверждение Марка, будто Джервейс неспособен на страсть.
И поцелуй Элизия получила – одно короткое прикосновение потрескавшихся губ ко лбу, за которым тут же последовали ничего не значащие слова.
– Я слышал, что люди Волка объездили окрестности, но по дороге сюда, на встречу с тобой, я не заметил, чтобы они причинили какой-либо ущерб.
Надежды Элизии получить доказательство того, что ее любят, ни к чему не привели, и она, признав свое поражение, отступила назад. При этом лучи восходящего солнца, пробившиеся между дрейфующими облаками, скользнули по толстой косе, свисавшей ниже талии.
Раньше она приписывала свою неспособность вызвать страсть в Джервейсе почтению, с которым он к ней относился. Его холодность объяснялась или этим, или, как она боялась, ее недостаточной физической привлекательностью. Но теперь высокомерные слова чужака о Джервейсе заставили Элизию задуматься – не виноват ли во всем ее жених? Это была неприятная, предательская мысль! И она честно попыталась затиснуть ее в самый дальний уголок своего сознания, чтобы никогда больше не вспоминать об этом.
– Значит, я могу предположить, – пока Элизия рассеянно уставилась на пучок безобидной травы, Джервейс осторожно продолжил выяснять то, что было важно для его цели, – Марк ничем не потревожил ни твой покой, ни покой в имении.
