Прижал я на мгновение колту к губам и обратно за пазуху спрятал.
— Непременно верну тебе ее… — прошептал. Развернулся я от окна и, уверенный в том, что обещание свое исполню, вон из горницы вышел.
Спустился во двор, а девчонки уже ко мне со всех ног бегут.
— Чего шум поднимаешь? — спросил я у сестренки строго.
— Там, — махнула она рукой, — за излучиной… они по реке еще долго сюда идти будут… а мы напрямки побежали. — А сама отдышаться не может.
— Что там?
— Мы купаться на дальний плес ходили, Добрынюшка. Жара стоит летняя, а вода-то, как парное молоко. Уж возвращаться собрались, вдруг видим: лодка большая по реке плывет, — она тараторит, аж захлебывается. — Так мы подумали, что в лодке той люди недобрые, и сюда скорей.
— Ты не егози, — я ей тихонечко. — С чего решила, что на лодке злой люд? Может, это из Киева к нам кто наведаться решил?
— Нет, — замотала головой. — Не киевские это. Девки говорят, что к ним сюда такие страшенные лодки отродясь не заходили, — кивнула она на подруг.
— Что ж в ней страшного?
— Как чего? — удивилась одна из девчушек. — Огромадная она, не меньше терема, на носу зверь неведомый вырезан…
— А еще они в нас из лука стреляли, — вставила словцо третья девчушка.
— Это они в меня стреляли, — гордо сказала Малуша. — Стрела в березу прямо перед носом моим воткнулась,
— А они нам вслед кричали, — шмыгнула носом самая маленькая, — обещали на косах повесить. А один порты спустил и местом срамным нас стращал.
— Ты цела? — спросил я сестренку.
— А чего мне сделается, — пожала она плечами. — Мы же быстро сбежали.
— Понятно, — кивнул я. — Давайте всех сюда зовите. А ты, — сказал Малуше, — беги на лесное пастбище, близнецов зови. Пусть подпаска со стадом оставят, а сами в деревню спешат. Да пускай поторапливаются! — крикнул ей уже вслед.
— Ну, что? — сказал я себе, оставшись один. — Скучно тебе было в покое сидеть? Теперь повеселишься.
— Что стряслось, Добрый? — смотрю, ко мне старик Веремуд ковыляет.
— Гости у нас непрошеные, — отвечаю.
— Кто такие?
— А я почем знаю?
— Может…
— Не может, — перебил я его. — Не стали бы ни Ольга, ни Свенельд по своим стрелять. А Малуша сказала, что они едва живыми с плеса ушли.
— Ясно, — кивнул старик.
— Может, лучше в лес, пока не поздно? — спросил я. — Пограбят деревню да дальше пойдут.
— А что мы потом хозяйке скажем? Она же с нас добро свое требовать начнет.
— Так что ж нам теперь? За чужое добро головы класть? Или совсем в ней разумения нет?
— В ней, может, и есть, — вздохнул старик, — только Свенельд нас точно не пожалует. Весь он в отца. Асмуд, бывало, за драную дерюгу до смерти лупцевал. И сынок его не лучше.
— Да и стары мы, чтоб по лесам бегать, — это еще один старик к нам подошел. — Что за люди идут, знаешь?
— Нет, — покачал я головой.
— А сколько их?
— Тоже не знаю.
— Так чего же ты тогда в бега собрался? — усмехнулся он. — Может, все не так и страшно, как на первый взгляд кажется? Всполошились детишки, померещилось им с перепугу, а у тебя уже поджилки затряслись.
— Зря ты так, Заруб, — вступился за меня Веремуд. — Мальчишка не за себя боится, а за нас, немощных, за детей и за внуков наших. И негоже тебе его в трусости обвинять.
— Верно говорит, — третий старик уже облачился в старенькую, давно не чищенную кольчугу, опоясался мечом и теперь спешил к нам. — Нечего на Добрына поклепы наводить.
— Ты, Кислица, я смотрю, и ополчиться успел? — усмехнулся Заруб.
— А чего тянуть? — подошел к нам старый ратник. — Ясно же, что лучше с мечом в руках умереть, чем, как ты, на лежаке.
— Рано ты его хоронишь, — Веремуд расправил сивые усы, — он еще покоптит белый свет. Ведь так, Заруб?
— Да ну вас, — отмахнулся старик и во двор свой поспешил.
— Сейчас топор свой ржавый из подклети достанет, — усмехнулся Веремуд. — Тогда нам точно никакие лихие люди не страшны.
— Это у тебя, старика, по подклетям оружие ржа ест, — на ходу огрызнулся Заруб, — а у меня оно всегда наготове.
— Это ты бабке своей расскажи! — крикнул ему вслед Кислица. — А то она дочке моей жалилась, что забыла, когда от тебя ласку в последний раз видела. Да оружие твое… точила. — И хохотнул в кулачок.
