Дарена переживала сильно все те дни, что лекаря на Старокиевской горе держали. На майдан не пошла. Сама ведь кода-то на правиле стояла. И боль от Душегубова топора раной незакрытой на сердце осталась. Зачем же душу снова тревожить, и так изнылась вся. Но как только узнала, что Соломона помиловали, так сразу и прибежала.
Я ее попервости не узнал. Раздобрела она, похорошела. Только культя напоминала о том, что передо мной та самая шальная Одноручка, которая пугалась вороньего грая и пряталась в шорне от своих страхов… Отерла она лекарю лицо от сукровицы, раны промыла, а сама приговаривала:
— Если бы не он, я бы не выжила, — и мне культю свою показывала. — Сгнила бы. А теперь это все, чем я его отблагодарить могу…
За забором Соломонова подворья шумел и балагурил пьяный народ. Славил справедливость княгини и пил хмельное за ее здоровье. А здесь, в доме лекаря, было тихо. Соломон чуть слышно стонал в забытьи, а мы сидели вокруг его постели и ждали, когда к лекарю пожалует долгожданный покой.
Ближе к полуночи он ненадолго пришел в себя, огляделся, улыбнулся, вздохнул в последний раз, да так и умер с улыбкой на избитом лице.
— Вы идите, пожалуй, — сказал Ицхак, извиняясь, когда мы простились с лекарем. — Вам тут теперь нельзя.
— Понимаю, — кивнула Дарена, вытерла глаза и вышла на улицу.
— Добрын, — сказал посадник, когда мы остались одни. — Соломон завещал этот дом тебе. Там, в подклети, травы у него, мази и снадобья всякие. Их он велел жене твоей отдать. Просил, чтобы я за подворьем присмотрел, пока ты в нем нужду не почуешь. Так что считай себя козарским жителем…
На похороны Соломона нас с Дареной не пустили. Оно и понятно. У каждого народа свой обычай покойников в последний путь провожать. Потому и обиды у нас не было. Мы уже ночью с лекарем простились, а потом еще и с конюхами как следует помянули.
Они-то мне встречу готовили, а получилась тризна. Хмельного было выпито немало. Десятник пришел, Глушила ненадолго заглянул. Мы молотобойца на конюшне оставить хотели, но он, сославшись на то, что жена его заругает, принял на грудь корчажечку да домой заспешил. Я тоже на питье не сильно налегал, знал, что скоро утро настанет и придет пора о живых подумать. Поэтому, как только рассвело, простился я с друзьями и в терем княжеский направился. Смотрю, у помоста Душегуб суетится. Веселый.
— Ты чего это с утра пораньше топор точишь? — спросил я ката.
— Как это чего? — ответил Душегуб. — Казнь у нас ныне.
Удивился я:
— Неужто Ольга свое слово отменила? Да и помер же лекарь без твоей помощи.
— Лекарь помер? — почесал кат затылок. — Выходит, верно говорят, что от судьбы не уйдешь. И коль срок настал, то сколько от Марены ни прячься, а она все одно найдет. Только я не для лекаря струмент готовлю. И кроме него найдется, кому башку отчекрыжить. Может, слышал, Дубыньку-разбойника поймали?
— Слышал, — вспомнил я страшный вой в порубе.
— Он же душ-то поболе моего загубил. Ну, так его тоже… того… — провел большим пальцем Душегуб себе по горлу. — Его-то уж княгиня точно не помилует, — улыбнулся он щербатым ртом.
— Понятно, — кивнул я и дальше пошел.
Несмотря на такую рань, Ольга была уже на ногах. Она вызвала в горницу двух старших ключников и теперь выясняла, сколько народ киевский попил и поел за прошедшую ночь. Сетовала, что ныне работный люд и холопы будут маяться после вчерашнего перепоя. А дел невпроворот…
Стояли мужики. Слушали хозяйку внимательно. Страдали. Они же вчера тоже за княгиню Киевскую приняли. Потому в горнице дух висел тяжелый. Мужики хмурились, переминались с ноги на ногу и в душе ругали свою нелегкую долю. Но виду не показывали. Тихо потом исходили, жаждой мучались, но терпели.
— Вы давайте людей будите, — говорила она ключникам.
— Так ведь, матушка, — сказал один из них, — они же вчера так угвоздились, что ноне к работе будут непригодны.
— Ну, так опохмелите их! — Ольга взглянула на ключника строго. — А то вы сами не знаете, что делать надобно? Вон рожи какие у вас кислые. Небось головы-то гудят?
Помялись мужики. Вздохнули.
— Да они же с опохмела могут вразнос пойти, — сказал другой ключник.
