Подивился я голосу жердяя. Взглянул на Баяна, мол, как тебе такое чудо? Кивнул подгудошник восхищенно. Уж он-то в подобном толк понимал.
— А чего же тебе, отрок, надобно? — Иоанн взглянул на жердяя.
— Григорий меня к вам послал, — перекрестился Никифор. — Просил узнать, можно ли ему с гостями вашими повидаться?
— Вернулся учитель? — Параскева со стола посуду собирать стала.
— Вернулся, — кивнул отрок. — У себя он пришлых ждет.
— Ну, — сказал я, вставая из-за стола. — Благодар вам за угощение.
— У нас, — подала голос София, — говорят: спаси Христос…
Одернул ее Илия, она и замолчала сразу. Поняла, что не то сказала.
— Спасибо. — Баян встал вслед за мной.
— На здоровье, — улыбнулась Параскева.
— Пойдем? — подошел я к басовитому.
— Пойдем, — кивнул Никифор. — Тут недалече. Поклонились мы с подгудошником хозяевам и вслед за отроком из горницы вышли.
— Ну и как тебе ухо хлебное? — шепнул я Баяну, пока мы по Карачарам шли.
— Хорошо, — ответил подгудошник и себя ладошкой по животу погладил. — Сытно.
— А хозяева как?
— Илию жалко. Силища в дитятке немереная. Сдается мне, что у него с хребтом беда, и немалая. Ему бы костоправа хорошего. Так ведь для христианина знахарь хуже рыбьей кости в горле. Слышал, что Иоанн сказал?
— Знахарство — грех, а все болячки по воле Божьей.
— Вот-вот, — кивнул Баян. — И как они еще не перемерли тут?
Идем мы так за Никифором, переговариваемся. На круть поднимаемся. Солнышко давно на покой закатилось. Небо уже темнеть стало. Первая звезда проклюнулась, и на смену светилу дневному ночное выкатило. Луна ноне полная. Блином на небосклоне повисла. Значит, ночь светлой будет. Ветерок промозглый подул. Я даже от вечернего холодка поежился.
— Вот и пришли мы, — бас нашего провожатого заставил вздрогнуть.
Рядом со срубом недостроенной церквушки землянка притулилась. Впотьмах сразу и входа не разглядеть.
— Сюда проходите, — указал нам христианин на дверь.
Сам в сторонку подвинулся, нас пропуская.
— А ты как же? — спросил Баян жердяя.
— А я здесь подожду, — пророкотал Никифор.
— Понятно, — кивнул подгудошник. — В дверку не пролазишь.
И, рассмеявшись над собственной шуткой, он отворил дверь. Я тоже невольно улыбнулся. Представил, как Никифор каждый раз пополам складывается, когда в землянку заходит.
Внутри было тепло, светло и тесно. Тепло от небольшой печурки, в которой потрескивали березовые поленья. Светло от масляной лампады, подвешенной на цепочке к бревенчатому потолку. Тесно из-за различного работного инструмента, сложенного прямо на земляном полу, недоделанных резных наличников и крестов, развешанных по стенам.
Невысокий лежак, застеленный пегой собачьей шкурой, стол, засыпанный стружкой и опилками. На столешне, заваленной изрезанными липовыми чурбачками, стоял кованый светец. Лучина в светце чадила, и дым от нее вытягивало в маленькое оконце под потолком землянки. Вот и все убранство нехитрого жилища.
За столом спиной к нам сидел человек. Он не заметил нашего появления. Уж больно занят был своей работой. Что-то старательно вырезал из мягкого дерева. А еще, заглушая треск дров в печурке, где-то в углу стрекотал сверчок. Знать, домовому это местечко по нраву пришлось.
— Здраве буде, добрый человек, — сказал Баян.
Хозяин землянки бережливо отложил работу и обернулся. Мне почему-то казалось, что Григорий должен быть уже в летах. Я ошибся. Ученик Андрея-рыбака был еще очень молод. Даже не верилось, что этот крепкий парень, по виду одних со мною лет, мог стать учителем и ведуном карачаровцев. Ведь многие из тех людей, что встречали нас сегодня, были гораздо старше него. А Иоанн и вовсе в отцы годился.
— И вам здоровья, — приветливо улыбнулся он нам. — Проходите, — широким жестом пригласил нас в землянку. — Вот сюда, на лежак, присаживайтесь.
— Спаси Христос, — усмехнулся Баян.
Прошли мы, стараясь не споткнуться о приспособы и рамы. На краешек лежака присели.
— Ты же во Христа не веруешь, — покачал головой Григорий.
— А ты почем знаешь? — спросил подгудошник.
— Знаю, — просто сказал хозяин.
— Не обижайся на Баяна, — сказал я, а сам на подгудошника строго посмотрел. — Он балагур тот еще.
