— И так понятно, — отвечает подгудошник. — Решают, где соли добыть, чтоб нас пресными не жрать.
— Типун тебе…
— Не, — перебил Баян. — Типуна не надо. Я с типуном петь не смогу.
— Так плясать будешь да на руках бегать. У тебя ловко выходит.
Между тем странный разговор у ворот закончился. Горожанин скрылся, но спустя пару мгновений вновь появился в бойнице. Выкинул огнищанину увесистый узелок, махнул рукой и пропал. На этот раз окончательно. Мужик поймал узелок, вздохнул и направился к нам.
— Не пустят они вас, — сказал он. — Напуганы сильно. Люди в Муроме тихо живут. Никого не трогают, но и себя трогать не дозволяют. А тут зараз столько напастей. Говорят, что не успели от булгар отбиться, как вы приперлись, — взглянул на нас строго. — И непотребства разные творить начали.
— Какие еще непотребства?! — возмутился Баян.
— Вы девку ихнюю пугали?
— Не пугали мы ее, — ответил я. — Догнать только хотели, чтоб узнать, что тут случилось.
— Значит, пугали, — кивнул мужик и к Баяну повернулся: — Ты ногами небо пинал?
— Как это? — удивился подгудошник.
— Ась? — сощурился огнищанин, видно, Баяна не расслышал.
— Я говорю: как я его пинать-то мог? Оно же вона где! — поднял он руку кверху.
— А они, — кивнул он на стену града, — говорят, что ты в небо ногами тыкал.
— Это было, — смутился Баян. — Я же их порадовать хотел…
— И при этом огорчил сильно, — сердито сказал мужик. — А он, — кивнул он на меня, — гром и бурю призывал. В бубен лупил. А Мосю ихнему это не по нраву.
— Кому? — спросил я.
— Мосю, — ответил мужик. — Это у них что-то вроде нашего Богумира. Отец всех муромов и хозяин неба и земли. [85] Земля Мосю мать родная, а Небо — отец. А ты, — взглянул он на Баяна с укоризной, — в отца и ногами…
— Так я же не знал…
— И на землю плюнул, — подытожил мужик. — А для них это обидно очень.
— Ну и что делать? — спросил я.
— Заголять да бегать, — ухмыльнулся огнищанин.
Помолчали мы. Я растерянно, а мужик задумчиво.
А пока молчали, стригунок к Баяну подошел. Мордочкой своей его в плечо ткнул. Губами мягкими щеки подгудошника коснулся.
— Ой, — втянул голову в плечи Баян, — щекотно.
Погладил он жеребенка рукой, а другой из сумы тряпицу достал. Развернул, а там корочка хлебная. Мы ее на черный день берегли.
— На-ка, — протянул ее стригунку. — Вкусный хлебушко.
Жеребенок пошамал губами по ладони, взял хлеб, зажевал.
— Смотри, Добрый, — подгудошник улыбнулся. — Нравится коньку хлебушек.
— А вы зачем сюда нагрянули? — подал голос огнищанин. — Дело у вас или прячетесь от кого?
— Человека я ищу, — сказал я. — Говорят, он в здешних местах обитает. Хотел в городе разузнать про него.
— Что за человек?
— Может, ты слышал…
— Откуда ему, — тихонько мне Баян шепнул. — Он же с глушью.
Одернул я подгудошника, а мужику сказал:
— Григорием его зовут. Пустынник он.
— А зачем он тебе? — спросил мужик.
— Ох и смешной ты. — Баян стригунку по шее похлопал. — Ну, иди. Иди к мамке. Слышишь фыркает, знать соскучилась по тебе.
И стригунок послушался. Он повернулся и, помахивая хвостом, пошел к возу.
Но там его вовсе не ждали. Со стороны казалось, что мой Буланый и кобылка огнищанина о чем-то беседуют на своем конском языке. Буланый качал своей большой головой, словно рассказывал о тех далеких землях, из которых он прибыл в этот забытый богами угол Мира. А кобыла переминалась с ноги на ногу и обмахивалась хвостом, будто внимательно слушала рассказ залетного красавца.
Жеребенок, было, сунулся ей мордой под брюхо, но та строго топнула ногой, дескать, не мешайся тут. Стригунок взбрыкнул, обиженно отошел в сторонку и принялся щипать молодую траву.
— А ты что? Знаешь про него? — ответил я огнищанину вопросом на вопрос.
— Может, и знаю. — Мужик переложил узел из правой руки в левую, размашисто перекрестился и хитро посмотрел на нас.
— Нет, — помотал головой Баян. — Не смотри. Не христиане мы.
— А зачем же вам Григорий? — удивился мужик.
— Надо, — ответил я. — Я ему весть передать должен, а потом слово сказать.
— Слышь, карась? — подгудошник подбоченился. — А тебя-то как зовут?
— Ась?
— Зовут тебя как?!
— Иоанном, — на этот раз мужик расслышал.
