Как-то на привале я у него плясовому бою учиться вздумал. И не стыдно мне было подгудошника наставником называть. А чего стыдиться, коли малой больше старшого в чем-то понимает?
— Покажи, — говорю, — ежели не устал.
— А с чего уставать-то? — улыбнулся он.
Бубен свой из сумы достал, кудрями тряхнул, бубенцами звякнул и пошел чесать пальцы о натянутую кожу. Бубен в его руках то ухает тяжко, то трелью птичьей разливается — даже не хочешь, а ноги сами притопывать начинают.
— Повторяй за мной! — сказал и начал отплясывать. Лихо у него получалось. Легко.
Повторяю за ним коленца мудреные. Ковырялки с разножками разучиваю. Только не шибко у меня выходит. Заплетаются ноги, с дыхания сбиваюсь.
— Тут все дело в том, чтоб с ритма не соскочить, — учит он меня. — Раз, два, три, четыре… нога вверх. Носок тяни. А теперь вниз, подскок, поворот, присядка… ладошкой по голенищу хлопни, чтоб супротивника с панталыку сбить. Иди сюда. Нападай!
Я и напал. И с дубьем на него кидался, и с мечом, у булгарина отобранным, лез, и ножом пырнуть пытался. Без толку. Вроде пляшет он. Вроде просто все у него выходит. Весело. Только после веселья этого мне лишь шишки с синяками на память остались.
— Запомнил? — он меня спрашивает. — Еще разок давай. Раз, два, три, четыре…
И снова я у него манеру перенять пытаюсь. Стараюсь. А он:
— Ну-ка не путайся! — на меня прикрикнет, и опять: — Раз, два, три, четыре…
А Буланый мой первую весеннюю травку щиплет. Иногда поднимет морду, на нас взглянет. Вздохнет и опять за мурушок с одуванчиками примется. Небось думает, что это на нас безумство весеннее накинулось. Два дурака на поляне пляшут. Один в бубен стучит, другой козлом скачет.
Повалился я в конце концов на землю.
— Все, — говорю. — Сил больше нет. Упрел. А Баян рядышком присел, смеется:
— Я же не неволю тебя. Ты же сам хотел.
— Хотел да не выхотел, — отвечаю. — Проще с мечом крутиться.
— Тебе, может, и проще, а мне бубен боле по нраву. Не люблю я оружие. Злое оно.
— А откуда у тебя эта наука веселая?
— Иногда, — пожал он плечами, — кажется, что я с этим родился. А на самом деле человек один научил.
Ну а кое-что уже после сам додумал. Я же по пирам да свадьбам хожу. В разных землях бываю. Присматриваюсь, как народ свою удаль выказывает. Что-то на ус наматываю. Что-то само понимается. Без пляски праздников не бывает.
— Да, — рассмеялся я. — На ус, говоришь, наматываешь? А усов-то еще и нет у тебя!
— Это точно, — закивал он. — Никак не растут, заразы.
— Ничего, — сказал я и встал. — Еще вырастут.
— Продолжать будем? — вскочил он.
— Нет уж. Хватит, пожалуй. Дальше трогаться пора.
И вот наконец-то выбрались мы на притоптанную дорогу. Глядим — мужик-огнищанин возом правит. На возу бочки, за возом стригунок [82] бежит. А мужик вовсю глотку дерет. Песню дорожную поет. И так сикось-накось у него получается, что Баян скривился, точно сливу недозрелую разжевал.
— Никак мне такого не вытерпеть, — сказал и наперерез огнищанину бросился.
— Погоди, — остановить я его хотел. Не успел.
— Скажи, добрый человек, — с поклоном к огнищанину Баян обратился, — далеко ли до славного града Мурома?
Испугался было мужик. Песней поперхнулся. А кто бы на его месте не перетрусил? Едет он, никого не трогает, кобылу свою понукает, душу радует, а тут из бора на него наскакивают. Натянул огнищанин вожжи. Кобылка его чуть из хомута не выпрыгнула. Оглобли кверху задрались. Встал воз посреди дороги. А мужик кнут в руки, дескать, подходи, приголублю!
— Эй! — закричал ему подгудошник. — Ты кнут-то опусти. Стегаться вздумаешь, тогда пеняй на себя.
— Не подходи, лихоимец! Засеку! — в ответ ему мужик.
Тут и я из леса на Буланом выехал. Увидал он меня, кнут в сторону отбросил.
— А я чего? Я ничего вообще, — как-то сразу огнищанин сник.
— То-то же, — сказал Баян.
— Ты, случаем, не в Муром спешишь? — спросил я мужика.
— А то куда же, — закивал он. — А вы, случаем, не тати лесные?
— Мы люди вольные, — ответил Баян, — но делами злыми не промышляем.
— Ага, — кивнул мужик и переспросил громко: — Так вам в Муром надобно?
— Он что? С глушью, что ли? — пожал плечами мой сопутник.
