Когда я после поздней Божественной литургии подошел в числе прочих богомольцев к святой иконе Успения Богоматери, чтобы приложиться, я ощутил от нее такое благоухание, какого ни прежде, ни после уже более не обонял, но это не было благоухание розового масла, которым обычно умащают св. иконы, это было что-то такое чудное, с чем никакие запахи самых благовонных цветов сравниться не могут, и душа моя исполнилась восторга неземного.
Прожил я в Лавре на гостинице более двух недель как одно блаженное мгновение. Каждый день ходил в Пещеры к ранней обедне, и меня стали знать Пещерные монахи. Один из них, расспросив меня, чей я и откуда, поручил мне с ним вместе ходить со свечкой в руках передовым с богомольцами, читать для них вслух надписи на гробницах Угодников. И я ходил, весь объятый трепетным восторгом, возглашал громким голосом святые имена тех, которых весь мір со мною вместе недостоин, клал земной поклон перед каждой гробницей, прикладывался к св. мощам со словами: «Святый Преподобный (имярек), моли Бога о нас» — и то же внушал делать и остальным, следовавшим за мною богомольцам. Это добровольное и неизъяснимо для меня радостное послушание я нес почти каждодневно... О святое, благословенное и на всю мою жизнь незабвенное время!...
Пришла наконец пора собираться мне и в обратный путь: побывал я во всех святых местах Киева — во всех храмах Киевских, в Софийском соборе, у св. Великомученицы Варвары — всюду возносил я свою пламенную молитву к Господу и Пречистой, и главной моей молитвой была просьба о том, чтобы Они меня приняли в число иночествующей братии, хотя бы на самое тяжелое послушание... Последнюю свою службу в Киеве я отстоял в Успенском Лаврском соборе. Теснота в соборе была великая. Я стоял всю службу на коленях перед чудотворной иконой Богоматери. И жарка же была моя к Ней слезная молитва!... Вверив себя и всю свою судьбу Преблагословенной, приложившись в последний раз к святой Ее иконе Успения, поклонившись Ей до земли, я пробрался к раке преподобного Феодосия. Пал я перед нею ниц и опять молился: слезы сами так и текли из глаз моих, как вешняя вода, пригретая весенним солнышком, и все об одном была моя молитва. Восторг моей молитвы дошел наконец до того, что я, не чувствуя себя, схватил своей рукой себя за волосы, с силой рванул и вырвал из головы своей большую прядь волос и со словами: «Вот тебе, Преподобный, залог моего желания стать иноком» — положил эту прядь сверх гробницы, прямо в руки изображения пр. Феодосия, и опять на коленях продолжал молиться и плакать у св. раки.
Вдруг вижу: из угла храма, где стоит рака, идет ко мне, раздвигая народную толпу, престарелый седой инок. Подошел он ко мне, нагнулся почти к самому моему лицу и тихо спросил:
— Это что же ты положил сверх раки-то на изображение Преподобного?
— Это мои волосы, — тихо и трепетно ответил я старцу, — я вложил в руки Преподобного, вверяя себя его святым молитвам. Он игумен здешний, и я просил его, чтобы он умолил Господа рано или поздно быть мне иноком.
— И Бог исполнит твое желание, — тихо сказал, наклонясь ко мне, старец и пошел обратно в темный угол, из которого вышел.
В тот же день я поклонился Киеву в последний раз и отправился в свой далекий обратный путь на родину. По дороге я заходил в Воронеж к великому святителю, Архиепископу Антонию, получил его благословение и удостоился слышать из уст его ободрившее меня слово: «Подожди — рано еще — успеешь!...»
Стало быть, я буду монахом!... Очень я был этим утешен.
Как рады были родители моему возвращению из далекого странствования, всякий представить себе может. Благополучное мое возвращение внушило им ко мне такое доверие, что родитель мой нашел возможным вверить мне отдельную отрасль своих дел — свечную лавку, из которой он торговал оптом и в розницу восковыми свечами, и я стал, несмотря на свои юные годы, почти самостоятельным торговцем, приказчиком на отчете.
В это время я познакомился и близко сошелся с купеческим сыном, Феодором Андреевичем Какирбашевым, торговавшим от меня по соседству — через лавку — юхтовым и железным товаром. Сблизила нас с ним общая любовь к монашеству. Впоследствии он был наместником в Площанской пустыни (Орловской губ.), где и окончил свою жизнь, приняв перед смертью схиму. К нашей дружбе присоединился еще и другой сосед, тоже купеческий сын, торговавший галантереею, бакалейным и колониальным товаром. Этого путь впоследствии ничего не имел общего с нашими юношескими стремлениями и надеждами. Но в то время мы все трое были как одна душа и стремились к одной цели, и целью этой был монастырь и подвиги иноческой жизни. Только воля родителей стояла перед нами как стена непреодолимой преградой к осуществлению наших пылких влечений.
