Родитель мой написал к матери письмо, и меня с письмом брат свез в город. Я выдерживал характер и все представлялся помешанным.
В городе меня не решились держать в доме, а сдали на попечение тетке, уже пожилой девице, сестре моей матери, жившей во дворе нашего дома, во флигеле, и помогавшей матери по домашнему хозяйству. Вот в этот-то флигель и заключили меня до времени, и тетка моя приставлена была ходить за мной. Она меня навещала в моем заключении и носила пищу. Я продолжал вести себя как помешанный.
Уж на что умен был и проницателен дядя мой и наш благодетель, Фока Андреевич Скляров, о котором я уже упоминал раньше, и того я ввел в заблуждение: он, как и прочие, поверил моей душевной болезни и посоветовал матери вызвать доктора. Сами Ковалевы, наши хозяева, приняли участие в нашем семейном горе и послали свою лошадь за доктором в село Падов, написав ему от себя письмо. Приехал доктор, осмотрел меня, пощупал пульс, посмотрел язык, оглядел меня пристально, пожал плечами и поставил такой диагноз:
— Ничего особенно я в нем не нахожу. Со временем он придет в нормальное положение и будет здоров. Вы старайтесь ничего ему наперекор не говорить и развлекайте чем можете, чтобы он был весел. Все пройдет со временем.
Поистине для моих целей лучшего определения болезни сделать было нельзя!
С отъезда доктора маменька моя несколько успокоилась на мой счет и стала меня навещать во флигеле, а то прежде ходить боялась, да и горе ее было слишком велико. Я стал понемногу с ней разговаривать, иногда даже как совсем здоровый, и однажды, подметив в ней доброе расположение духа, сказал ей:
— Маменька! отпустите меня в Киев для поклонения св. мощам Печерским: я дал обет, что если вскоре выздоровлю, то пойду в Киев в благодарность Матери Божией за мое исцеление Верите, маменька, что, если вы меня отпустите, я вскоре буду совсем здоров, а — нет, то я умру, мамаша!
Со слезами мне на это ответила мать:
— Милый мой Фединька! не в моей это воле — вот как отец согласится?!
— Да вы только, — сказал я, — от себя его поусерднее попросите: он вашу просьбу и желание, наверно, исполнит. А иначе скажите ему, что я могу умереть. Ну что такое — отпустить меня недель на шесть, не более?! И я вернусь к вам, за молитвы Богоматери и св. чудотворцев Печерских, здоровым.
Маменька пообещалась отпросить меня у отца, и, слава и благодарение Господу! желание мое и просьба матери отцом были уважены.
Надо ли говорить, что я тут же и выздоровел!
Через несколько дней я уже отправился в путь к Киеву пешком с попутчиками — богомольцами из нашего города.
И вот я — в Воронеже у раки святителя Митрофана, у Иоасафа — в Белгороде, у св. Афанасия Сидящего — в Лубнах, у св. Макария — в Переяславле, у Чудотворной иконы Божией Матери — в Ахтырке — и всюду один: со своими земляками я простился в Воронеже — дальше они не пошли. Наконец достиг я и цели своих пламенных желаний. Солнце уже было на закате, когда я, мокрый от сильного дождя, застигшего меня неподалеку от Лавры, усталый, дошел до св. ворот великой обители. Вечерня только что отошла, и богомольцы толпами расходились на гостиницы. В св. воротах мне встретился инок, остановился, взглянул на меня и неожиданно меня спросил:
— Откуда ты, мальчик?
— Из Саратовской губернии, из города Балашова, — ответил ему я.
— Что ж, есть у тебя здесь кто-либо из иноков знакомый?
— Вы, — сказал я, — святой отец, первый мне будете знакомый: я здесь в первый раз и никого не знаю.
— Ну, так, — сказал он, — иди, брат, ко мне в келью — у меня и переночуешь. Поужинаем с тобою, а наутрие там, как Бог благословит...
И привел меня в столярную, где у него была и келья. Обласкал он меня, как отец родной, угостил ужином и уложил спать, сказав:
— Отдыхай, брат! а завтра пойдем к ранней обедне.
Можно ли выразить словами или описать, с какою радостью и восторгом вошел я в первый раз в главный соборный храм Успения Богоматери? Понять волновавшие тогда меня чувства может только тот, кто хоть раз в жизни от всего своего сердца, от всего помышления, от всего существа своего возносил пламень своей молитвы к Богу...
