— Ну, я виновата, я стану его читать.
— Ты еще жаловалась, что ничего в нем не понимаешь.
— Я читала без охоты: теперь я буду стараться. Хочешь Костя, — сказала Полинька с веселым видом, с которым отпускала страшнейшие свои наивности: — хочешь, я буду учиться по этой книге. Видишь, — тут она загнула два верхние листка, — я выучу это, как долбили мы в школе: Il est temps de lever nos yeux vers le ciel… Calypso ne pouvait se consoler du depart… [43]
— Э! Черт возьми! — вскричал Сакс, выведенный из терпения чересчур невинною выходкою Полиньки. — Притворяешься ты, что ли? Будет ли конец этому?..
— Чего ты сердишься? — И она по-прежнему показывала ему первые листки книги.
— Да разве долбят эти вещи? Да разве учат что-нибудь наизусть в твои лета? Где мне взять терпения!
И, призывая на помощь терпение, вспыльчивый Сакс вырвал из рук Полиньки роман любимого своего писателя.
— Дай мне книгу, я хочу читать ее! — кричала Полинька, теряя терпение в свою очередь.
— Mais que diable, madame.
— Mais que diable, monsieur!.. [44] — и Полинька топнула ножками, сперва одной, потом другою.
— Que diable, que diable! — с радостью закричал Сакс, притягивая к себе жену за обе руки. — Живее, друг мой! Брани меня, сердись хорошенько! Morbleu! parbleu! sacrebleu!.. [45] — посылай меня к черту.
— Morbleu!.. parbleu!.. Костя, Костя, ты все хочешь, чтоб я была как мальчик!
Константин Александрыч был побежден. Все эти сцены и утомили его и разнежили, как это водится с людьми, до безумия влюбленными. Он посадил Полиньку на диван и сам сел с нею рядом. Очередь читать наставления осталась за m-me Сакс.
— Константин Александрыч, — важно говорила она, пока муж, ничего не слушая, целовал ее кругленькую шейку: — долго ли. тебе дурачиться, чудить, шуметь из пустяков?.. Ведь ты живешь в свете, друг мой… с людьми живешь, душенька…
— Прошу покорно! — И Сакс не мог удержаться от смеху. — Она же читает мне мораль! Она же меня журит! Ну, да говори, говори; мне что за дело, — голоса только не переменяй…
Долго бы Полинька читала мужу разные вздоры, целиком почерпнутые из бесед с маменькою, если бы шум чьей-то походки не спутал совершенно нити ее наставлений.
Вошел камердинер и доложил, что князь Галицкий просит позволения видеть Константина Александрыча и Полину Александровну.
— Это бы зачем? — вырвалось у Сакса.
— Письма имеют передать, — отвечал камердинер на размышление своего барина.
— Ах, от сестры! От Annette!.. — радостно вскричала Полинька. — Проси, проси! — Лакей вышел.
— Ловко ли это? — спросил Сакс жену. — Ведь он на тебе сватался?
— То есть собирался. Мне-то что за дело? Сам прогулял. Ты ведь его знаешь?
— Знавал на Кавказе и здесь видел. Придется продолжать знакомство, а куда мне его девать? Твои родные с ним не в ладу, для моих знакомых он и молод еще и знатен. Передать его разве в твое полное распоряжение?
Полинька покраснела, и сердце ее забилось.
Вошел стройный молодой офицер и после первых приветствий и расспросов отдал по принадлежности оба письма, известные нам по содержанию.
— Эта услуга не велика, — сказал он, передавая Саксу письмо от Залешина: — зато я претендую на особенную благодарность Полины Александровны. Для таких писем почта тиха, а я ехал скорее почты.
— Что Annette? Здорова ли она? Дайте же письмо. — И Полинька стала читать послание своей подруги, нисколько не думая о том, что в комнате был посторонний человек и что глаза этого молодого человека так ловко следили за каждым ее движением.
Сакс положил свое письмо подальше и, разговаривая с князем Галицким о военных событиях, при которых, во время оно, столкнула их судьба, всматривался в него с любопытством и не без особенного удовольствия.
Князь Александр Николаевич имел одну из тех редких физиономий, которые нравятся с первого разу и мужчинам и женщинам. Правильные черты лица его казались и тоньше и умнее от матовой, несколько болезненной бледности, к которой чрезвычайно шли маленькие черные усы, приподнятые кверху. Рот его сохранял нежное, детски-ласкающее выражение, которое остается надолго у мужчин, бывших в детстве особенно хорошенькими мальчиками.
