Собрали целый галлон.
Солнце уже согревало руки, песок снова размягчился, иней сошёл. Вид окрестностей за этот час так изменился, что Белами засомневался, то ли это место: не стало ни огромного звёздного купола над головой, ни тьмы и серебра морозной ночи. Кончился леденящий холод, солнце высвечивало песчинку за песчинкой, отовсюду шёл жар. Опять казался вечным знойный золотистый мир.
Собравшись вокруг воды, разглядывали собственные отражения. Утро подарило им сокровище. Целый галлон.
К тому времени, как Белами вытащил их из самолёта, солнце уже поднялось над дюнами — иней превращался в росу. Они сняли белый шёлковый полог и, не давая ему волочиться по песку, ярд за ярдом выжали в широкий сосуд, который смастерили из листа металла. Зачарованно, как святыней, они любовались образовавшейся лужей и обменивались репликами.
— Не очень чистая.
— Пить можно.
— Отдаёт лаком от парашютного шелка.
— Наплевать.
— Бог мой, никогда не видел столько воды! Искупаемся?
— Кто бы мог подумать. Так много!
— В ней много шелка…
— А знаешь, сколько может впитать в себя мокрый кирпич?
— Сколько?
— Пинту.
— Давай искать кирпичи!
— Так, — решил Таунс, — перельём в бак, пока не испарилась. Оживлённо заспорили: размешается ли привкус лака в прежней воде. С другой стороны, если разделить ту воду и эту, труднее будет следить за расходом. Как бы то ни было, нужно как можно быстрее спрятать её в тень.
Как мальчишки с новой игрушкой, они не знали, куда её деть. Таунс добился своего: вода пошла в общий бак. Затем приступили к торжественному ритуалу заполнения бутылок, отмерив двойную норму Кепелю, который был в сознании и задавал вопросы.
Он слышал шум и суету снаружи самолёта.
— Это мы собрали иней, — пояснил Моран, склонившись над юношей, полуголый и чернобородый, похожий на моряка, рассказывающего небылицы. — Вышло не так много, но завтра мы будем организованней.
На дне пустой кружки оставалась капля воды, и Моран подбрасывал её, как жемчужину. Радость была столь велика, что не хотелось её омрачать разговором с искалеченным мальчиком. Чтобы поставить его на ноги, надо много больше, чем кружка грязной воды.
— Ну, как ты себя чувствуешь, сынок?
И раненый понял, что через минуту Моран найдёт предлог, чтобы уйти. Первые сутки Кепель провёл в кошмарном сне. Ему виделись семья и Инга, у которой загорались длинные золотистые волосы, — это морфий высвободил страшные силы в его мозгу. Часы, когда все пробуждались, он проводил в холодных мыслях о доме с вытянутыми узкими карнизами и резными ставнями, о матери и отце, об Инге, её платьях и улыбке. На второй день он начал запоминать лица тех, кто подходил к нему, и знал теперь, кто из чувства долга отбудет положенные минуты и торопливо уйдёт, а кто, невзирая на естественное отвращение к его изуродованному телу, останется подольше, расскажет о чем-то таком, что может отвлечь от мыслей о крушении, жаре и его ногах. С тех пор как ушёл Харрис, Моран был единственным, кто терпеливо расспрашивал его. Другие боялись услышать что-то неприятное: о боли, отчуждении, желании плакать.
— Я чувствую себя хорошо, благодарю вас,
— Теперь ждать недолго. У нас возник план. Расскажу тебе, как только все обсудим подробно. — Моран поднёс кружку ко рту, будто в ней оставалась ещё капля, поднялся и закончил: — Если тебе что-нибудь понадобится, ты только скажи, мы все сделаем, сынок, что в наших,силах.
И медленно, как бы нехотя, вышел, думая про себя: ничего не стоит давать обещания, когда тебе хорошо. А если дойдёт до дела, интересно… какую часть своей нормы он готов будет отдать мальчику, чтобы поддержать в нем жизнь? Впрочем, пока нет смысла думать об этом. Вот когда такой час наступит, тогда посмотрим.
Остальные продолжали оживлённо разговаривать, даже молчаливый солдат Уотсон иногда вставлял слово. Снова натянули полог между фюзеляжем и гондолой. Этот парашют должен был спасти чью-то жизнь, если бы пришлось прыгать с самолёта, подумал Моран. Но и теперь он делает своё дело, даруя всем воду и тень.
