Еще года через два он очень ловко подделал чужую подпись и поднялся на очередную ступеньку служебной лестницы. К хрущевской оттепели он отлично приспособился, на собраниях часто поминал работников, пострадавших в период культа, зажигательно звал вперед, к сияющим вершинам, дома мирно жил с женой, уважительно относился к тестю, а по субботам, ссылаясь на занятость по работе, посещал молодую и умелую в любви закройщицу ателье мод и делал ей дорогие подарки.
Именно от нее и шел он в конце декабря, скользя подошвами по утрамбованному снегу. В витринах магазинов красовались наряженные елки, летели на спутниках улыбчивые куклы, изображающие Новый год, стояли в сугробах из ваты у саней покрытые блестками Деды Морозы и Снегурочки. Повсюду горели огоньки, складываясь в порядковый номер грядущего уникального года, две последние цифры которого, поставленные «вверх ногами», становились такими же, как и две первые: «1961».
Неподалеку от такой вот освещенной витрины булочной горько плакала девчушка лет десяти. Он, наверное, не обратил бы на нее внимания — мало ли по каким пустякам плачут дети! — но она робко двинулась ему навстречу, неловко переставляя ноги в больших не по размеру валенках.
— Дяденька, я деньги потеряла. — Тонкий голос ее дрожал. — Батя прибьет.
Он поморщился, назидательно ответил: «Не будь растеряхой», — и пошел дальше, аккуратно обходя коварные ледяные наросты под водосточными трубами, на которых запросто можно поскользнуться и сломать ногу.
Что-то все-таки заставило его обернуться. В свете, падавшем из витрины, ему было хорошо видно, как высокий человек в сером пальто и низко надвинутой на лоб шляпе протянул что-то девочке и погладил ее по закутанной в платок голове. Девочка побежала к дверям булочной, а человек в сером пальто исчез за углом.
Он немного постоял, в растерянности тыча ботинком в слежавшийся сугроб на обочине, а в новогоднюю ночь основательно напился и, как потом говорила жена, плакал во сне.
С женой он все-таки развелся: «агентура» доложила ей о визитах к закройщице, тестя после шестьдесят четвертого года отправили на пенсию. Квартиру они разменяли, жена осталась с родителями, а он приобрел в пользование комнату, очень похожую на ту, в которой когда-то писал донос под лампой с оранжевым абажуром.
На службе о разводе ничего не знали, дела шли хорошо, а все бытовые заботы он поручил приходящей домработнице. С закройщицей он тоже вскоре расстался — все-таки поднадоели они друг другу, — но довольно быстро подыскал замену, да еще и выгодную в смысле снабжения продуктами питания. Его новая связь, сознательно им подобранная, трудилась на благо грядущего коммунизма в системе общепита.
И опять шло время от пленума до пленума, и он служил, не забывая радеть и о собственном благе, как и многие-многие другие, и осенним промозглым вечером, забирая газеты из почтового ящика, обнаружил телеграмму, которую почтальонша, конечно, обязана была вручить лично адресату, да только ведь и почтальонша была обыкновенным человеком, простой гражданкой, строящей вместе со всеми светлое будущее.
Он читал телеграмму, стоя на лестнице, стекла в двери подъезда были разбиты, и слышно было, как шуршит дождь и простуженно дышит ветер. В телеграмме сообщалось, что его мать при смерти.
Мать жила в далеком райцентре, откуда он в молодости уехал поступать в институт, да так и не вернулся, лишь изредка осчастливливая родные края кратким визитом. Ехать нужно было сначала поездом, а потом автобусом по ужасной разбитой дороге, и занимал этот путь двое суток. Двое суток по ноябрьской непогоде.
Все это было очень некстати, потому что в красном зале самого престижного в городе ресторана намечался банкет по случаю юбилея очень-очень уважаемого человека, и приглашение на банкет получили не все горожане, а только избранные, пользующиеся расположением очень-очень уважаемого человека.
Он уважал этого человека, и этот человек тоже питал к нему приязнь. Поэтому он оставил газеты и телеграмму в почтовом ящике и заспешил под дождем ночевать к труженице общепита. Для верности он провел у нее три ночи, сославшись на неотложный ремонт в квартире из-за аварии парового отопления. Труженица потчевала его сказочными яствами, но у него почему-то почти пропал аппетит, и душа принимала только «Рижский бальзам».
