Так, что там у нас дальше? Искусство — это игра с жизнью и смертью своего человеческого, игра подмены. В воплощении
художник отменяет себя. И если попытаться играть всерьез, будет опасная игра, хотя поначалу это не ощущается. А некоторые ощущают — заранее, инстинктивно. Как Адриан прятался от музыки. Как это там… «Долго, с вещим упорством, прятался этот человек от своей судьбы». Но чтобы «прятаться» от судьбы, должно быть… нет, не предвидение — предчувствие, предощущение. Вот это «вещее» должно быть… Альб говорил: инстинкт самосохранения души. И еще говорил, что человек знает, подсознательно, не зная знает, когда его срок. Это даже может быть заметно со стороны, особенно когда чувства обострены. На войне солдаты иногда замечали на лице товарища рядом печать смерти — это не суеверие, это сбывалось. Человек иногда даже за несколько лет предчувствует финал — и меняет жизнь, как бы не имея уже права продолжать что-то делать или, наоборот, чего-то не сделать, не попытаться хотя бы. А бывают же и прямые предсказания, пророчества. И последние сочинения бывают даже не пророческие, а уже как бы написанные оттуда; Шнитке это давно заметил, и его собственные последние вещи — такие. Это уже не выловленные из эфира волны, это какое-то прямое подключение к Источнику. Адорно писал, что в поздних вещах ослабевает воля творца, и музыка начинает говорить сама. Сама за себя. Предчувствие приближающегося финала открывает то скрытое измерение, которого нет в повседневном и без которого, на самом деле, нет ни искусства, ни жизни, — открывает как очень близкое, подкожное ощущение вечности, разлуки, печали. Когда жизнь еще не кончилась, а смерть уже началась… Кто так сфотографировал Шнитке незадолго до смерти? Этот спускающийся сверху, как пестрая лента, провод, и змеиная головка выключателя уже над его плечом, и он, словно чувствуя, отклоняет голову… Конечно, он предчувствовал. Или получил уведомление на каком-нибудь таинственном языке. Это тоже есть, ведь даже я когда-то увидел в том теневом лиственном узоре на выпуклой стенке котелка перевернутые буквы иврита, и от нечего делать срисовал, и дома, усмехаясь, попробовал перевести, и с изумлением прочел свое «МЕНЕ, ТЕКЕЛ…» Срок, правда, уже, кажется, прошел, а я все еще, кажется, жив. Ничего-то у нас не исполняется, даже пророчества. Опять эта хрень. Пророчеств мне только не хватало… Ладно, надо позвонить.
— Лапа, привет. Собралась? Понимаешь, какое дело, мне на завтра назначено. Да нельзя перенести, это по блату визит, по личным связям; с улицы не войдешь. Так что давай сама, лапонька.
Если получится, на воскресенье приеду, но не знаю. Ну, и у тебя свои планы, и чудесно… то есть, что значит «свои пла…»
Черт! Эта манера бросать трубку… Ну, конечно, и мобилу отключила. Ну и черт с тобой! Куда там дальше? Музыка и разум — близнецы-братья? Казалось бы, по какой-то дальней связи гармония должна соответствовать разуму. Выходит, музыка как воплощенная гармония природы соответствует не тому разуму, который есть и гнобит эту природу, а тому разуму, который должен быть, но которого почему-то нет. И каким же он должен быть? Альб говорил: слушайте музыку, и вы услышите, она это знает. Но когда же этот разум появится? Слушайте музыку, говорил Альб, и вы услышите, что этого она не знает. Еще и потому, что вы ведь не слушаете. Блин, куда ж я на красный-то. Да проезжай, проезжай! Нет, так не пойдет, так и до отпуска не доживешь. Надо что-то делать. Ну, посмотрим, что завтра этот мозголом скажет. Музыка так эффективна в производстве счастья потому, что центры в мозгу связаны, это установлено. А по Тулвингу, музыкальные фразы — даже несколько нот — могут быть ключами воспоминаний. Ключами счастья. Но и другими ключами тоже. Ведь музыка иногда просто воссоздает утраченные, заглохшие, ампутированные чувства, переживания, душевные движения, — и что-то со скрипом проворачивается внутри, и что-то всплывает со дна, и возникают в щемящей пустоте неизвестно откуда взявшиеся фантомные боли воспоминаний…
Суббота, 14 апреля
— Да и общее — не очень. И ломит везде, и насморк, и голова гудит. Спать стал хуже. С женой… хотя… Но главное — из-за этого и пришел — появились какие-то мысли странные, чужие, там даже слова, которых я не знаю. Они — не мои. Голос даже не мой.
