Он вызвал писаря и, расхаживая большими шагами по скрипучим половицам, продиктовал ультиматум:
— «О конгрессе, а ещё менее о перемирии я не могу и не хочу слышать!.. Ваше сиятельство знает нашу последнюю волю: если хотите мира, то пришлите полномочных, чтоб заключить, а не трактовать главнейшие артикулы, о коих уже столь много было толковано и объяснено. И доколе сии главнейшие артикулы не будут утверждены — действие оружия никак не перестанет!..»
Фельдмаршал ждал положительного ответа со дня на день, был уверен в нём, но тем не менее предупредил Салтыкова и Каменского: если в письме везира встретит несходство с интересами России, то немедленно сообщит об этом генералам, чтобы военной силой вконец сломить турецкое упрямство и самонадеянность. Сам же он с двумя пехотными полками и пятью эскадронами кавалерии подошёл к деревне Кючук-Кайнарджи, открыто демонстрируя везиру, что идёт на соединение с корпусом Каменского.
«Аллах оставил меня...» — обречённо подумал Муссун-заде, когда ему донесли о движении русского паши.
Окружавшие его чиновники тревожно склонили головы — ждали приказаний. Их сгорбленные, в широких одеждах фигуры напоминали нахохлившихся цветастых птиц и выражали такую покорность, что у везира не осталось никаких сомнений — все готовы смириться с участью позорного плена. Это разозлило его.
— Румян-паша решил, что захлопнул клетку, — проскрипел Муссун-заде, кривя рот. — Но на дверцу следует ещё навесить замок, чтоб птичка не улетела. А замок пока в наших руках!
Под замком великий везир разумел мирный договор. Он полагал, что на согласование оставшихся восемнадцати статей потребуется несколько недель, а за такое время многое может перемениться, ибо турецкий флот находился у берегов Кубани и был готов десантировать янычар в Крым. В случае удачи все пункты, касавшиеся Крымского ханства, теряли силу, а война приобрела бы иное течение.
Поразмыслив, Муссун-заде назначил полномочными депутатами на переговоры с русскими нишанджи Ресми Ахмет-эфенди и нового рейс-эфенди Ибрагим-Муниба. И дал им указание всемерно затягивать подписание мира.
* * *
Июнь 1774 г.
С прибытием на Кубань Девлет-Гирея обитавший в Бахчисарае Сагиб-Гирей почувствовал, что вручённая ему от имени народа власть начинает ускользать из рук. Ногайские орды вообще перестали повиноваться: едичкулы, отколовшись от прочих орд, примкнули к Девлету, едисанцы и буджаки снова стали звать к себе Шагин-Гирея, который не замедлил появиться в тамошних степях. Да и в самом Крыму тлевший до поры костёр разномыслия в диване и в обществе запылал сильнее прежнего. Но теперь беи, мурзы и аги спорили не о том, чью сторону принять — России или Порты, — а какому хану подчиняться.
Сагиб-Гирей был возведён в ханское достоинство по древним крымским обычаям, однако султан Мустафа так и не подтвердил его избрание присылкой положенных в таких случаях специального фермана и подарков. Девлет-Гирей, наоборот, имел султанское позволение на ханство, но в нарушение этих самых обрядов обществом не избирался. Мустафа ушёл в мир иной, а новый султан Абдул-Гамид к обоим ханам относился одинаково, хотя ходили слухи о его благоволении Девлету. И если Сагиб уже показал всем свою мягкотелость и неуверенность, то жестокая, непримиримая позиция Девлет-Гирея по отношению к России снискала ему популярность среди знатных татар, не желавших порывать с Портой. Число сторонников султанского ставленника росло с каждым днём.
Оставшись после полуденного намаза с глазу на глаз с Сагиб-Гиреем, Джелал-бей грубо обругал его:
— Дождёшься, что все татары сбегут под Девлетову руку! Или тебе надоело быть ханом?.. Чего тянешь?.. Решайся, Сагиб!
— А ты, бей, похоже, забыл, сколько русских стоит у ворот Op-Капу... А гарнизоны здешние... Что мы сможем сделать без турок?
— Янычары помогут, когда к Порте вернёмся! Султану надо писать, прощение просить. А он нас, будь уверен, не обидит.
— Султан не обидит, зато Долгорук-паша с пушками под боком... Подумать надо.
Бей знал, что Сагиб боится Долгорукова, помнил, как подобострастно юлил он на аудиенции прошлым летом, и понимал, что преодолеть этот страх нелегко. Бей пытливо глянул на хана, зашептал проникновенно:
