— Однако, — заметил он, допивая кофе, — думается мне, что сие не есть их последнее слово. До формальных писем и прошений дело покамест не дошло. И приезд вашего превосходительства как нельзя ко времени.
Закончив завтрак, выкурив по трубке крымского табака. реквизированного Веселицким у одного кафинского армянина, собеседники направились к палатке командующего.
Против ожидания, Долгоруков встретил Щербинина без прежнего гонора и высокомерия — пространно, с нотками хвастовства, описал штурм Кафы.
Щербинин сказал в ответ несколько хвалебных слов и перешёл к делам татарским.
— А что татары? — округлил глаза Долгоруков. — С ними вопрос решится в ближайшие дни! Намедни я получил уведомительные письма от хана и правительства... Можете почитать.
Он посмотрел на Веселицкого.
Тот щёлкнул замком портфеля, вынул письма и сделанные с них переводы, передал Щербинину.
Евдоким Алексеевич, знавший содержание писем из утреннего рассказа Веселицкого, быстро просмотрел переводы, сказал предостерегающе:
— Полагаю, ваше сиятельство, что Селим-Гирей, показавший на протяжении всей войны себя упорным нашим неприятелем, не сдержит данного слова.
— А мне на его слово наплевать, — отмахнулся Долгоруков. — У меня одна забота: чтоб крымские начальники твёрдо стояли за нашу протекцию. Тогда не этот, так другой хан подпишет акт.
— Оно, конечно, так. Но сколь много времени для сего понадобится?.. Татары — народ упрямый, несговорчивый. Могут затянуть подписание акта.
Долгорукову нравоучение не понравилось.
— Я, милостивый государь, акт получу самолично, — произнёс он заносчиво, однозначно давая понять, что сам добьётся от крымцев необходимого документа, а окончание всех формальностей оставит губернатору.
Щербинин обидчиво поджал губы, помолчал, потом заговорил об отношении крымцев к ногайцам:
— Насколько мне ведомо, они считают их предателями и особого рвения к прежнему воссоединению не проявляют.
— Я бы даже сказал, что испытывают некоторое облегчение, избавившись от сих неспокойных и хищных людей, — брезгливо отозвался Долгоруков. — Все здешние жители ни о чём другом мыслить не желают, как только о своей безопасности и сбережении собственных выгодностей.
— Но теперь, когда сами крымцы будут просить о протекции, дело смотрится инако.
— Это как же?
— Когда ногайцы отторглись, крымцы всем внешним видом показывали, что не желают иметь с ними дел, дабы не раздражать Порту, на вспомоществование которой надеялись. Ныне надежда такая сгинула. И вопрос встал по-другому: согласится ли Селим-Гирей, сколь бы усердно ни желал он быть в союзе с империей, потерять навсегда от своего подчинения помянутые орды, кои главнейшую силу его войска составляли?.. И согласятся ли ногайцы признать Селима своим ханом? Они ведь просили о Шагин-Гирее... Тут нам оплошать нельзя!.. Ибо разделение татар на две независимые области способно предоставить способы ввести между ногайцами такое правление, какое сходно с российскими интересами. Правда, с таким разделением двор решил повременить до поры... А дружбу крымцев с империей подкрепят наши здешние гарнизоны...
— Татары словесно изъявили желание иметь оные на своей земле, — осторожно вмешался в разговор Веселицкий.
— ...Пока длится война с Портой, — продолжал говорить Щербинин, недовольно скосив взгляд на канцелярии советника, — всякому из крымцев понятно, что чем больше укреплённых мест — особенно по берегам! — занято нашими войсками, тем безопаснее они от турецких покушений. Но содержание оных по заключении мира было бы для российской казны излишне тягостно и убыточно. Поэтому проектируется оставить в наших руках крепость Еникале — для защиты прохода из Азовского в Чёрное море и Кафу — для содержания там флотилии, что позволит противостоять проискам Порты и навсегда утвердить нашу ногу в Крыму... Важно разумными обращениями расположить татарские мысли так, чтобы они — как бы сами собой! — достигли познания в необходимости такой уступки для собственного их спокойствия и сами о том нас попросили.
Пространное рассуждение Щербинина опять напомнило нравоучение, и Долгоруков с прежней хмуростью проронил:
