— Хорошо бы двинуть с тобой, — сказал я. — Ишачить на отца — хуже, чем батрачить. Он мне каждый чих пытается разобъяснить.
— Ну, так едем, — сказал он, загораясь.
Ну, а я, конечно, знал, что отца не смогу оставить. Ему одному вся работа не под силу. Да еще этот долбаный госпиталь: меня не было дома целых два месяца. Я поставил телегу в тень гумна, и мы слезли.
— Пошли к корыту, — сказал я. — Смоем кровь.
Я подумал, раз он собирается в ковбои, отдам-ка я ему все-таки седло. Хоть он и козел.
— Ну, так что — поедешь со мной? — спросил он. Он нагнулся, сунул голову под воду и вынырнул, отряхиваясь, как мокрый пес.
— Вряд ли, — сказал я. — Здесь много работы.
— Работы или амуров?
— Ты полегче, полегче, — сказал я. — Сегодня я сыт тобой по горло.
Он нахлобучил шляпу на мокрые волосы.
— Иди сюда, — сказал я. — Тебя тут кое-что ждет.
Мы пошли на гумно, и я вытащил седло. Поначалу он ничего не понял.
— Вот красота, — сказал он. — Чье оно?
— Твое, — сказал я. — Ты со мной нянчился в больнице, и я подумал, что оно тебе пригодится. Тем более ты нанимаешься ковбоем.
— Ты шутишь? — сказал он. — Ох, боже мой! Вот это да. Прелесть! В жизни не видел такого шикарного седла.
— Ага, его тебе надолго хватит.
— Ну, черт побери, я так благодарен, Гид, — сказал он, поглаживая седло. — Теперь есть чем похвастаться. В жизни не было у меня такой классной вещи.
— Давай испробуем, — сказал я. — Все равно, за овсом уже поздно ехать.
Мы поймали пару лошадей и поскакали. Джонни был страшно тронут и возбужден. Сперва он посидел в седле, потом я. Сидеть в нем было как в кресле-качалке. Оно было новое и скрипучее, но должно было объездиться в мгновение ока.
Вернулись мы вовремя, как раз чтобы успеть обиходить скотину. Папа уже похаживал по стойлам, приглядываясь к молочным телятам.
— Решено, — сказал Джонни. — Грех гробить такое седло в нашей глуши. Наверное, через пару дней двину. Едем со мной, а?
— Нет, не получится, — сказал я.
Отец подошел и внимательно оглядел нас.
— Похоже, вы воевали, детки, — сказал он. — Жаль, что у вас с мозгами туго.
— Как вам мое новое седло, мистер Фрай? — спросил Джонни.
Папа хмыкнул.
— Даже у меня ничего похожего не было, — сказал он. — А я в четыре раза старше и во много раз умнее тебя.
И он отправился в дом. Джонни подмигнул мне и улыбнулся. Он никогда не обижался на моего отца, и это мне нравилось.
Через пару дней Джонни поехал в Хенриетту, влез там вместе с седлом в товарный вагон и отбыл на север. Нас — меня, Молли, наши края, — он предоставил самим себе, но прощаться с ним было все-таки грустно. Невзирая на его хитрованство, он был верным другом, и без него мне стало одиноко.
Папа, наверное, надеялся, что я передумаю и оставлю новое седло себе, а когда седло укатило вместе с Джонни, то настроение у него испортилось аж на целый месяц. В таком состоянии духа он всегда изобретает для меня тысячи отвратительных делишек. Я вкапывал столбы для заборов, прочищал сточные трубы, вырубал репейник и пахал землю. Продолжалась эта каторга половину июля и весь август. Пахать — хуже всего. Я торчал на полях, погоняя этих долбаных строптивых мулов, глотал пыль, а Джонни в это время летал по равнинам, покачиваясь в новом седле, как настоящий ковбой. Я постоянно мучил себя этими картинками, и однажды меня прорвало, я сказал отцу, что собираюсь податься вслед за Джонни.
Мы объезжали коров на пастбищах у Реки, выискивая личинки слепней. Отец въехал на холм и остановил лошадь, чтобы прочесть мне нотацию.
— Черта с два, — сказал он. — Ты останешься здесь. И если я прикажу тебе пахать, клянусь Всевышним, ты будешь пахать.
— Но я-то не какой-нибудь там фермер, — сказал я. — Найми кого-нибудь. Зачем мне тратить свое время на ерунду?
— Я уже нанял. Я нанял тебя, — сказал он. — Зачем платить чужаку, когда мы сами справляемся? Так никогда не разбогатеешь.
— Вон, смотри, на юго-западе — еще несколько коров, — сказал я. — С чего это ты решил, что я хочу разбогатеть?
— Потому что тебя воспитал я, — ответил он. — Я не мог воспитать придурка, которому охота быть нищим. Ты ведь способен понять, что лучше быть богатым, чем бедным, правда?
