Анну до сих пор не может понять, как у того мальчишки, плебейского отродья, хватило храбрости… ему-то тоже глупо было замахиваться палкой на пса Львёнка — за такое и убить на месте могли. Зельну вполне мог, да что там мог — убил бы. Идиотский поступок… из-за баски, из-за простой баски, да ещё и облезлой, да ещё и беременной…
Баска сама полезла в руки этого мальчишки. Вскарабкалась по штанине, марая кровью — а он одной рукой прижал её к себе, а палка была у него в другой. Замахнулся на пса Зельну палкой — тот и отскочил. Может, этот несчастный плебей не успел сообразить, что пёс-то уже не бродячий? Или в пылу драки мальчишке было не до этого?
А Зельну рявкнул: "Ты, холуй! Хочешь, чтобы тебя тоже собаками затравили?", — и Нолу ухмыльнулся и сказал: "А он без платка, брат". А юный Анну смотрел на всё это с седла — и ему было очень…
Ему почему-то не хотелось, чтобы золотистый пёс Зельну сожрал баску — а старшим братьям хотелось. Ввязаться означало признать, что ты "маленький", "сопляк", "слабак" и "боишься крови". Львёнок не должен показывать слабость, не должен раскисать — какой же ты воин, если тебе поганую баску и ту жалко? Какие могут быть отношения с ничьим живым существом? Убей, убей! Ты должен убивать легко, если чего-то стоишь.
Даже золотистый пёс Зельну был не просто так, а для собачьих боёв. Зельну уже выиграл на боях новое седло с тиснёным узором, чепрак и пару метательных ножей — а те, кому принадлежали проигравшие псы, перерезали им горло. Зачем для боёв сука? Она всё равно что издохла…
И Анну знал, что Зельну поступит со своим золотистым псом так же, стоит ему повернуться перед другой собакой кверху пузом. Презирай слабость! Ненавидь! Ты же воин!
А эта баска — она себя проиграла. Это — баска-рабыня. Убить, убить!
И этот дурак-плебей, щенок, сопляк, отребье — посмел замахиваться палкой на имущество Львёнка, пусть даже и не разобрав в суматохе! Его — тоже убить, тут же, чтобы другим было неповадно — всё правильно, но Анну не хотелось, чтобы Зельну перерезал горло этому несчастному дурачку, как побеждённой собаке…
А плебей потерял платок, пока перелезал через забор — платок зацепился за сучок, там и остался висеть. И мальчишка взглянул на этот платок, как на ворота, которые могли бы закрыть его и его баску-калеку от Зельну — только вот осечка вышла…
Когда Зельну обнажил клинок, а плебей прижался к забору, Анну не выдержал — слабак и сопляк, да.
— Слушай, — сказал он делано-фатовским тоном, — оставь его мне, брат.
На него все старшие братья посмотрели. И Нолу снова ухмыльнулся и сказал: "Ах, да, Анну пришла Пора". А мальчишка с баской, у которого лицо стало жёлтым, как воск, взглянул Анну в лицо и сказал: "Лучше убей", — и глаза у него показались вдвое больше от слёз. И Анну изо всех сил захотелось отпустить его домой… или сказать что-нибудь такое, что заставит его улыбнуться.
Но на Анну смотрели старшие братья, ему надо было показать, что он уже взрослый, что он — Львёнок, что он — воин… и всё уже решилось само. Зельну спросил мальчишку, где его дом — и мальчишка показал, где дом. Безразлично уже. Отстранённо. Как рабыня или оживший мертвец.
Анну заплатил его отцу. Честно. Выгреб из карманов всё, что нашёл — на десять, может, на одиннадцать "солнышек". Старый плебей кланялся и благодарил — а на мальчишку тоже смотрел, как на мертвеца. Старик так же понял — его сына больше не будет; он только радовался, что Анну заплатил — ведь мог бы взять и так, после истории с палкой-то…
Первая — и единственная личная рабыня Анну. Вот такие дела.
Умерла от метаморфозы. Анну мог и не смотреть на тело: старая рабыня сказала утром: "Твоя девка умерла сегодня ночью, господин. Сейчас её закопают", — отлично обошлись бы и без него, но он пошёл и взглянул. Она уже окоченела. Не успела стать совсем женщиной.
Отец потом сказал: "Она была ещё девчонка, не совсем в Поре, наверно. Такие часто дохнут. Не огорчайся так, свет клином не сошёлся, у тебя будут и другие", — а Анну хотелось пойти и убить кого-нибудь, только он не знал, кого. Не понимал, кто виноват.
Брать её было… как убийство. И как после убийства Анну был в её крови, потом отмывался от её крови. Потом его клонило в сон, но надо было уйти, и он заставил себя подняться. Он думал, что рабыня без памяти — но она открыла глаза и ухватилась за его руку. Сказала: "Останься".
