— Витиевато вы подкатываете, — рассмеялся абориген, — но мне по нраву. Тем более что я люблю поговорить. Напомните мне ваше имя.
— Максим Городецкий. Пробую стать литератором.
Кое-кто может удивиться: почему было не назваться журналистом?
«Молву» достаточно широко стали читать в Москве, а журналист Городецкий стал же почти звездой! Но в тогдашних московских изданиях было не принято подписываться своей фамилией, все шифровались под псевдонимами. У Макса было аж три псевдонима: в разделе «Картины будущего» он подписывался как «Телегид», в «Психотипах» как «Психотерапевт», а в «Гороскопах» как «Прорицатель» — простенько и сердито.
— О-о! Это великолепно! — возрадовался мещанин. — Благодаря вам мои характеристики московских купцов наконец будут услышаны широкой публикой.
— Только прошу, не слишком одиозные. У литераторов есть ценсоры, которые могут навсегда отбить охоту к сочинительству.
— Одиозные — это плохие видимо? Но можно чутка фамилии ведь изменить: вместо Хлудова написать Блудов, а вместо Рахманина — Ахманов…
— Кстати о фамилиях: напомните мне ваше имя и отчество…
— Илья Ефимович.
— Я поступлю с фамилиями купцов по вашему способу, Илья Ефимович.
— Тогда пойдемте за стол, пока еще есть места. Обещаю трюфели не заказывать.
— Здесь разве есть трюфели?
— Шутка это, шутка. Здесь даже устриц не бывает. Но гурьевскую кашу варят, от которой я не откажусь.
— Тогда и я ее закажу: надо же наконец узнать, что это за каша…
— Ее варят из манки — это такая редкая тонкая крупа из особых сортов пшеницы, — пояснил Хохряков. — На молоке с пенками.
Макс едва удержался, чтобы не расхохотаться: вот тебе и гурьевская каша, любимая еда императоров! Потом спохватился: вдруг есть такой рецепт, при котором обычная манка становится деликатесом?
Наконец заказанную кашу принесли (украшенную ломтиками апельсинов, изюмом и грецкими орехами) и Хохряков, благоговея, поднес ко рту первую ложку. Макс тоже попробовал: одну, вторую, обжегся и стал мельчить порции. Внутри каши оказались вкуснющие пенки, которые и составляли ее секрет. Наконец каша закончилась, Макс мысленно пожал плечами, а ублаготворенный Илья Ефимович начал витийствовать…
Чего он только не порассказал о замоскворецких купцах! Максим, однако, слушал его избирательно: деловую информацию впитывал, а бытовую пропускал мимо ушей — набрался в свое время в пьесах Островского. Впрочем, одна история его покоробила: в ней речь шла о купце, жена которого нарожала за 20 лет 15 детей, а на шестнадцатых родах скончалась. Выжило 9 детей, в том числе пятеро сыновей, которые стали по очереди жениться. Купец больше в брак не вступал (дал зарок жене перед смертью), но после свадьбы старшего сына начал посылать его в длительные поездки. Сам же вызвал к себе его жену и склонил к прелюбодеянию. Об этом то ли никто не узнал, то ли сочли за благо промолчать, но все осталось шито-крыто. Невестка же как положено через год родила: то ли от мужа, то ли от свекра. Тут женился второй сын и история повторилась. То же было и с третьей невесткой и с четвертой. Но после пятой свадьбы купца нашли в петле, и домашние решили, что в нем проснулась совесть. Только лично Хохряков думает иначе…
На прямой вопрос, чье купеческое семейство в Москве является самым авторитетным, Илья Ефимович сказал:
— Куманины, конечно. У них и отец был городским головой и сын его, Константин Алексеич, а теперь на ту же должность прочат Валентина Алексеича. Есть еще Александр Алексеевич, служивший в Московском архиве МИДа, а теперь ведущий большую торговлю чаем. Все они и богаты и знатны уже (двое получили дворянство) и связи имеют преобширные как среди купечества, так и среди дворян.
— Кто из них более отзывчив к людям?
— Александр Алексеич, пожалуй. Он взял на кошт и воспитание своих племянников и племянниц после смерти свояка, Михаила Достоевского, бывшего врачом…
— А где его дом, не знаете?
— Был на Ордынке, но уже несколько лет он переехал с семейством на Маросейку, в Старосадский переулок…
— Что ж, было приятно с вами поговорить, Илья Ефимович. Надеюсь, мы еще встретимся, — учтиво сказал Городецкий и пошел восвояси.
